Предельный импульс

 

 

Первый день я помню лучше всего.

Челнок сбросил нас вдалеке от поселения и провалился в ржавые облака. Близилась буря, ветер свистел, песок резал глаза. Я не мог ни дышать нормально, ни говорить – а вот у Кенри как-то получалось. Наконец-то мы здесь, наконец добрались, скоро будем на месте – и дальше в том же духе. Ведь всё это придумал Кенри. Он был счастлив.

Где бы мой брат ни оказался, всегда видел не тот мир, что на самом деле, а совсем другой, лучший. Тот, что мы сумеем создать. И теперь, утопая в песке, вдыхая горькую пыль пустыни, он видел только будущее, то, что мы сможем построить. Я смотрел на его полустёртый ветром силуэт, старался не терять из виду и не сомневаться.

Нам повезло прийти в поселение до того, как начался ураган. Мы бестолково бродили по узким проулкам, среди угрюмых глиняных стен. Люди укрылись в домах, заперли ставни, подбрюшье неба навалилось на плоские крыши. Путь освещали высверки сухих молний. Сигнал маяка то и дело мерк. Кенри теперь говорил меньше, и я терял уверенность вместе с ним. Думал: "Что же мы будем делать, если Кенри разочаруется в нашей задаче?". И втайне надеялся: так и случится. Мы вернёмся домой. Эта надежда казалась гнусной, но всё равно оставалась отчётливой.

Уже выбившись из сил, мы нашли нужный дом – ночлежку с полустёртой вывеской и барахлящим маяком над дверью. Ночлежка пустовала, и неудивительно. Иногда наши агенты помогали местным бродягам и беднякам, но только изредка, чтобы не выдать настоящую цель. Здесь осуждённые приходили в себя после процедуры, пока агент рассказывал им о новом мире, подыскивал место для новой работы и новой жизни.

Человек, которого мы должны были сменить, почти не говорил. Планета изменила его. Лицо агента, угрюмое, тёмное от солнца, щербатое от ветра, ничем не отличалось от лиц из записей о жизни местных. По легенде, мы с Кенри были племянниками этого человека. Пришли из другого безымянного поселения за морем ржавого песка.

– Даже двое, – он мрачно усмехнулся и отвёл нас в комнату. Низкий потолок, неровные потрескавшиеся стены, единственное окно, закрытое железным листом. Мне стало тоскливо до одури – отупляющая, тяжёлая тоска.

– Люди не должны так жить, – заявил Кенри, – мы всё исправим.

Словно свет вспыхнул.

У Кенри был длинный план: будем вести работу и одновременно – исследовать жизнь здешних людей, наши отчёты станут известны, положение местных пересмотрят, планету преобразуют из тюрьмы и свалки во что-то пристойное, и так далее, и так далее. В тот вечер его трясло этим замыслом сильней, чем обычно. Кенри и сам изменился, как будто вдохнул суть планеты и обжёгся: волосы, дома всегда лихо встрёпанные, липли ко лбу, губы потрескались, на висках проступили красные пятна, а слова обгоняли друг друга. Это вдохновляло и пугало одновременно.

Через два дня человек, которого мы сменили, уехал. Перед тем, как уйти, спросил, готовы ли мы остаться. Это был наш последний шанс отказаться от работы. Другого могло не быть ещё годы, пока не найдётся следующий сменщик. Оставить точку нельзя: чтобы сохранить работу агентов в тайне от местных, ведётся жёсткий контроль над любыми перемещениями. При подписании контракта на базе остаётся дублирующее ядро ключ-пульса. Оно хранит мнематический контур, по которому несложно будет нас отыскать, если решим сбежать.

 

Но сбегать мы, конечно, не собирались. От работы не отказались.

А потом Кенри подхватил местную лихорадку – злую, выгрызающую лёгкие и сознание.

Тогда всё и разрушилось – но мы об этом ещё не знали.

 

/

Когда ключи выдали нам впервые, Кенри быстро выяснил то, что в инструктаж не входило.

Ключ-пульс, симбиотическое устройство, синхронизировался с почти любой техникой, фиксировал состояние и мнематический индекс, а при необходимости мог влиять на чужую память волновыми импульсами.

Кенри же научил его создавать штуку, которую называл "новый слой". Находил воспоминание или эпизод из видеотеки – и включал во время скучных отработок и лекций. Фокус был в том, чтобы держать одновременно два слоя. Самостоятельно у меня не получалось, потому Кенри синхронизировал наши ключи.

И мир менялся. Прорастал узловатыми лианами, цветными хромированными структурами. Стены аудитории разбивали древние мозаики, в окнах вспыхивали витражи. Среди знакомых людей появлялись чужие или те, кого мы встречали давным-давно – ключ выуживал из памяти зыбкие силуэты, лица словно смывал яркий свет. Эта надстройка казалось мне странной – я любил наш мир таким, какой есть: стремительные линии энерготрасс, металл и скорость, всюду шум волн и морской ветер. Я не любил миражи, мне нравилось видеть всё чётко.

Но вместе с тем, было в них что-то пленительное. Наверное, потому что Кенри это придумал. Так случалось со всеми его идеями. Я не понимал их до конца, но не мог отказаться.

И все они оставались миражами.

 

Во время его болезни я видел это в последний раз. Тесная комната бликовала памятью нашего мира. Горизонт в сиреневой дымке. Серебряные дуги защитного купола. Стальной блеск зданий. Чем дальше, тем сильнее всё оплывало, меркло.

Потом исчезло совсем.

Тогда, в духоте, слушая сиплое дыхание брата и скрежет бури о железный лист в окне, я понял, что не увижу всё это очень долго. Так долго, что лучше не представлять.

Или ещё дольше.

 

Через несколько дней я ждал в пустыне. Вдали от города, как требовала инструкция.

Рядом лежал чёрный мешок, пятно слепоты, от которого я пытался, но не мог отвернуться. Даже подумал: "Если бы научился сам создавать миражи, сделал бы так сейчас. Может, и стало бы легче". От этой мысли меня замутило. От нашей наивности. От того, как бессмысленно всё оборвалось.

Забирал Кенри тот же пилот, что доставил нас на планету, высокий парень с раскатистым смехом, на виске – чип-татуировка. Звали его Эртон, весь полёт он непрерывно болтал и подбадривал нас. Теперь слова у него закончились.

– Херово.

Что тут ещё скажешь.

Мы покурили. Перед тем, как уйти, он сказал:

– Если что будет нужно, скажи, постараюсь достать.

И забрал Кенри.

Я остался один.

 

/

"Я мог бы и сам отправиться на спутник, – объяснял он когда-то, – но с этой работой не справиться в одиночку. Ты мне нужен".

И он был прав. Работа агента выматывает. Постоянные погружения в чужую память и преступления иссушают. В затылке как будто дыра – жрёт силы и мысли. Сложно найти время и поговорить с местными, найти правильные вопросы, собрать доказательства, о которых Кенри мечтал. То, что подтвердит: люди здесь не так уж от нас отличаются. Раз наше общество считает себя гуманным, мы должны помогать, а не использовать планету как место для ссылки и научный полигон.

Я не хотел подвести Кенри. В периоды ожидания между появлениями осуждённых, когда в ночлежке не было дел, бродил по городу, надеялся кого-нибудь разговорить. Кенри уверял: для начала подойдёт что угодно. Рассказ о семейном деле каких-нибудь башмачников или торговцев. Разговор с матерью о её ребёнке. Вещи, которые в этом пережжённом воздухе, под этим белёсым небом превращаются в ежедневную борьбу за жизнь. Такие простые истории убедительней всего, считал Кенри. В любом поселении их найдётся достаточно.

Но местным я и без того казался странным. Тип, приехавший издалека, семейное состояние вложивший в полузаброшенную ночлежку – предыдущий агент не особенно заботился о легенде. Пришлось начинать всё сначала. В этом опасном мире доверие встречалось редко, а я был ещё и чужак. Мои поиски задушевных историй заканчивались в местной питейной. Я пялился в мутное окно или в такое же мутное пиво. Ловил обрывки чужих разговоров – день за днём одинаковых. Ключ на запястье фиксировал, как медленно тащится сквозь меня время.

Я не хотел подвести Кенри. Но как исполнить его мечту, не понимал.

На базе не особенно интересовались моими отчётами. Порой молчание так затягивалось, что в особенно жаркие дни прежняя жизнь, инструкции, память о прежней цели – всё мертвело. А иногда мне казалось: я всё ещё там. Дома. Жизнь продолжается там. Здесь – только шелуха, я – только шелуха, случайный слепок сознания.

Чёткими оставались только слова Кенри: "Люди не должны так жить".

И процедура.

 

 

Я забираю их из пустыни.

Как и нас с Кенри когда-то, осуждённых оставляют вдали от города. Все они разные, но взгляд я встречаю один и тот же. Лунатичный взгляд сквозь галлюциногенный туман. В момент нашей встречи они ещё помнят себя, но вернуться к этой памяти не могут. В принципе, любой из ни может очнуться. Безопаснее было бы проводить процедуру на базе. Но для адаптации необходимо "умереть" и очнулся в новом мире.

"Каждый человек заслуживает ещё один шанс", – потому вместо смертной казни те, кого никак не исправить, получали другую судьбу. Если процедура не заглушала разрушительные инстинкты и девиации – не страшно. Здешняя дикость и примитивные законы считались гармоничной средой для таких людей. Именно это Кенри хотел опровергнуть. Показать: за наш "гуманизм" приходится платить другим.

 

Тот день был ещё хуже прежних.

Я переправил последнего осуждённого к другому агенту. Ночлежка пустовала – тёмная, похожая на доисторический панцирь. Мерещился запах крови, стоячей воды. След преступника, чью память об убийстве я так и не смог полностью выправить. Инструкция не рекомендовала слишком частые погружения. Как только воспоминание исчезало из активной зоны, работа считалась выполненной.

Я оставлял в его памяти маяки, проверял снова и снова – он ничего не помнил сознательно. Но след не исчез. Торчал, как выбитая кость. Может, на базе ошиблись с его преступлением? Это был не обычный срыв?

Но время работы с каждым осуждённым ограничено. Мне пришлось его отпустить.

 

Чтобы хоть как-то прогнать запах смерти и чувство вины, я попытался связаться с родителями. Они не ответили. Экран передатчика чернел тускло и слепо. Почти привычно. После того, что случилось с Кенри, они выходили на связь всё реже. Я и сам понимал: забыть им было бы проще, чем ждать моего возвращения – неизвестно когда, неизвестно каким. Через пару дней после того, как Кенри сказал: "Ты мне нужен", – те же слова повторила мама. "Ему не справиться одному. Сам подумай, Джиу. Он же твой старший брат. Вы всегда вместе".

Всегда вместе.

Я отключил передатчик, повторил про себя её слова – и обнаружил первый след некроза памяти.

 

Повредилось простое воспоминание, что-то из университетских дней. Мы яростно спорили с Кенри, будущее оставалось огромным, невыбранным. Один из тех узлов, когда ещё можно найти другое направление – но увидишь это только много лет спустя.

Я хотел искать и ловить преступников, Кенри же был убеждён: несправедливость по отношению к жителям спутника – преступление страшней тех, что могут случиться в нашем мире. "Легко защищать закон там, где все его соблюдают. Гораздо сложнее..." – что дальше?

Его слов не осталось. Почти не осталось лица – лишь размытые светом черты, как в его миражах. Ничего, что было вокруг нас тогда. Только обрывок неба в высоких окнах. Дальше – белая пустота. Всё стёрто.

Я активировал ключ, попытался найти нужный след...

...Сквозь белизну хлынул мутный поток слипшихся образов. Чавкнул нож, снова, снова, кровь тёмная, бурая, как здешняя земля. Поднялся запах гниющей воды. Память последнего осуждённого отпечаталась в моей. Я вырубил ключ, во рту разливался вкус желчи. О рёбра скрёбся горячий песок скорого приступа. Меня лихорадка не убила, но оставила эту отметину. Каждый раз, когда небо тяжелеет перед грозой, или в глазах темно от усталости, или просто паршиво – возвращается.

Чужие воспоминания выбили часть сознания из тела. Из-под низкого потолка я увидел себя самого: всклокоченный человек за обшарпанным столом, пальцы сцеплены судорожным замком, бескровное лицо запрокинуто. Дыхание рвётся сиплым мучительным свистом.

"Нахрен такую жизнь".

Я решил всё прекратить.

 

С этим решением всё стало неважным и лёгким. Некроз, который сожрёт мою память через несколько лет. Постоянный кашель. Воспоминания преступников и бессмысленные отчёты. Изматывающая жара. Кенри, который затеял всё это. Молчание родителей.

 

Считается, что настроить ключ-пульс для убийства нельзя. Но это не так. Если правильно скомбинировать волны программы и обеспечить достаточный заряд, импульс может спровоцировать инсульт. Или выжечь всю память, без остатка.

Эта новая цель встряхнула и разбудила. Непростая задача, которая меня освободит. Я принялся переключать записи о проведённых процедурах – импульс менялся в зависимости от преступления. От того, насколько деструктивные порывы пронизывали личность. Совсем стемнело, только интерфейс ключа мерцал у меня в ладони. Я листал профиль за профилем, разглядывал лица преступников, вспоминал, какими они становились после – отрешёнными, растерянными. Забывшими о своих грехах. Может, даже счастливыми. Но нет, такие полумеры не годились. Я искал не просто отключки.

Мне был нужен предельный импульс.

 

Я так увлёкся, что не услышал шагов в пустом доме, скрипа двери.

 

 

Позже Эри рассказывала мне, с каким трудом нашла ночлежку, какой заброшенной она казалась. Вывеска почти полностью стёрлась, ни одна дверь не заперта – я забыл обо всём от некроза, усталости или из-за попыток понять, что же упустил в последней работе.

Позже Эри рассказывала: караван, с которым она пришла, до того останавливался в городке из нашей с Кенри легенды. Услышав об этом, кто-то вспомнил меня, упомянул о невиданном благородстве: Джиу помогает бездомным, выхаживает путников, у которых пустыня забрала разум. Ни о чём подобном она никогда не слышала, и решила обязательно меня отыскать.

 

Но было и то, о чём мы никогда не говорили.

 

О том моменте, когда я приблизился к предельному импульсу почти вплотную, а Эри открыла дверь.

И увидела чудо.

Мерцание «магии» над моей ладонью. До сих пор помню очарованный вздох, и как Эри назвала моё имя. Прозвучало оно незнакомо. Грустной нотой, миражом в пустоте. Этот момент наверняка сохранил ключ-пульс, но я до сих пор не проверил. Мне нравится думать, что когда из памяти исчезнет всё, или почти всё, я смогу пережить его снова.

Миг, когда Эри позвала меня обратно в эту жизнь, не подозревая ни о чём.

 

Я не мог просто прогнать её. Должен был убедиться, что она ничего не поняла. Не знал, как оправдаться – на этот счёт были какие-то рекомендации, но я все их забыл. Глухая, холодная тьма пустыни проглотила дом и нас вместе с ним. И пока я пытался зажечь огонь, огрызался в ответ на расспросы, натыкался на знакомые углы, моя решимость иссякла.

Слишком уж я удивился тому, о какой паршивой работе мечтает эта девушка. А потом, когда камин разгорелся, удивился вновь. В темноте Эри уже рассказала немного о своём путешествии. Голос у неё был шершавый, негромкий – я успел представить наёмницу с добрым сердцем, уставшую от путешествий. Решил: "помощь", о которой она говорит — это охрана, связи с контрабандистами, что-то такое.

Но Эри оказалась ростом мне по плечо и совсем юной. Рубашка с вышитым воротом, подвёрнутые у колена штаны, походные ботинки. Короткие волосы торчали во все стороны и вихрились. Кожа иссечена песком, над левой бровью – маленький шрам. Эри теребила один из множества нитяных браслетов. Эти браслеты были самым девчачьим штрихом в её облике. Позже она рассказала, что некоторые добыла в пути, некоторые сплела сама. "Дурацкое увлечение", – она улыбнулась. Я кивнул: "Точно", – и получил кулаком в плечо.

Но то было позже. А тогда я наблюдал, как мерцание ключа тает в её светлых глазах, и всё пытался вспомнить инструкции. Согласился на её помощь и только потом вспомнил, что это запрещено.

Довёл бы я всё до конца, если бы Эри не появилась?

Уже не узнать. Но что-то переменилось уже тогда.

Монотонность работы и молчание базы, невыполнимость задачи, с которой Кенри меня оставил, отупляющая, мутная тоска – всё стало легче. Я начал проще относиться к срокам отчётов, иногда даже просил у Эртона всякие приблуды вне официальных списков – ионизатор и фильтры воздуха, новые программы для ключа, лекарства для местных. Может быть, некроз перекусил связь с прошлым, сделал реальнее настоящее.

А может, дело было в ней.

 

/

Эри родилась в семье лекаря, но сбежала из дома. Не захотела верить, что кроме трёх занесённых песком улиц, старого колодца и нескольких окаменевших деревьев в мире ничего больше нет. "Ну да, – усмехался я, – есть и другие города. Точно такие же". Но Эри моего сарказма не замечала. Рассказывала о странных обычаях, об оазисах с настоящими озёрами и родниками, о том, что в предыдущем городе – моём, между прочим, родном городе – на одной из крыш разбит настоящий сад. «Мой родной город» — это была опасная тема, и я не спорил.

Она оказалась толковой вообще-то девчонкой: вела записи о лекарствах и мазях, составляла их сама – из того, что удавалось раздобыть на изредка открывавшейся ярмарке, но чаще – из растений пустыни. Узнав об этом, я обругал её за глупость – Эри до сих пор везло, она не сталкивалась ни с бандитами, ни дрейфующим плотоядным песком. Да, везло – но везение всегда иссякает, стоит к нему привыкнуть. Забыть об этих вылазках Эри отказалась, потому я стал её сопровождать.

В этих вылазках, утомительных, часто бессмысленных, всё-таки было что-то пленительное. Мы бродили среди ржавых волн, и солнце куполом разливалось по раскалённому небу. Воздух плавился, колыхался вдали, одуряющий зной слаще делал каждый глоток воды, а любую находку – важней.

Однажды мы обнаружили обломки колонн разрушенного храма. Они торчали из песка, как рёбра чудовища, растерзанного пустыней. Задыхаясь от волнения, Эри побежала туда, я поспешил следом. Ругался про себя – вслух мешал кашель.

В центре руин лежал тяжёлый алтарный круг, изрезанный кольцами древних знаков. От жары померещилось: они движутся, горячий воздух мерцает, кружит воронкой. Эри застыла рядом, бросила сумку с травами, не решалась коснуться. Я подошёл, стукнул по камню – и услышал гулкое, долгое эхо. Оно рухнуло куда-то в недра планеты. Барханы на миг колыхнулись – как настоящие волны. Усталый, тоскующий вздох пустыни качнул мир вокруг, прокатился по сердцу. Я подумал о том, как одинок. Как жаль, что Эри никогда не узнает обо мне правды. Как хорошо, что мы оказались здесь вместе.

– Наверное, – прошептала Эри, – так они и находят город.

– Что?

– Путники. Храм выводит их из пустыни, а ты спасаешь.

Эта чушь меня отрезвила.

– Пора возвращаться, – потребовал я угрюмо, – расплавимся тут.

– Джиу!..

– Без разговоров. Нужно вернуться до темноты.

Больше мы не нашли это место. Я так одурел от жары, что забыл забить в память ключа координаты. Но Эри верила: обязательно найдём снова. А из колючек и древних ракушек, найденных в тот раз, ей удалось наконец приготовить лекарство, почти прогнавшее приступы моего кашля.

Как и мой брат, Эри видела вокруг совсем другой мир. Но не тот, что когда-нибудь появится вместо прежнего. Просто другой. Не тюрьму, не пекло под белым небом.

Мир, в котором возможно всё.

Я же видел, как мало ей на самом деле доступно. Ни настоящего образования, ни серьёзных лекарств, исследований. Самая простая больница стала бы для Эри чудом. Не бессмысленным мёртвым храмом. Не нашей убогой ночлежкой. Не миражом.

Реальностью.

 

Однажды, наблюдая, как Эри возится с кем-то из местных бездомных, я понял: если подготовить материал, если рассказать о ней, может, что-то получится. Планете это вряд ли поможет, но, если отчёт заметят, Эри заберут отсюда. Устроят на нормальную учёбу. Ей больше не придётся дышать пылью. Она сможет узнать то, к чему здесь никогда даже не приблизится. Если кто-то и заслуживал шанс, это она.

В тот вечер, обнаружив в памяти новую лакуну, я не стал дразнить себя поиском смертельного импульса. Я взялся записывать воспоминания Эри, разрозненные истории жителей города, мои собственные наблюдения. Работа меня увлекла, некроз подгонял – наверное, то же чувствовал Кенри, когда лихорадка уже гнала его пульс быстрее, путала мысли, но ещё не превратила в бессвязный бред. Воодушевление, сжигающее страх.

В моей жизни, даже в этой жизни, наконец появился смысл.

– Ты прям изменился, Джиу, – сказал Эртон во время очередного обмена возле караванной тропы, – чёт не помню тебя таким радостным. Привык, что ли?

– Типа того, – я бросил в песок сигарету, закинул на плечо сумку. В этой посылке был подарок для Эри, браслет с маяком. Просто на всякий случай.

Откровенничать с Эртоном я не собирался.

Я не привык.

У меня появилась цель.

 

/

– Здесь другой воздух.

Так осмысленно и спокойно – дёргаюсь, как от тока. Он очнулся? Прижимаю пальцы к запястью, сквозь тонкую оболочку ключа считаю удары пульса. Готовлюсь переключить режим, вырубить осуждённого снова.

Но взгляд человека напротив совершенно обычный. Дрейфующий в пустоте.

Блёклое лицо без возраста, водянистые глаза, черты, оплывшие от лекарств. Жду, но ничего не происходит. Ионизатор чуть слышно стрекочет над головой.

Ладно.

Иногда они что-нибудь говорят сквозь забытье – наверное, тот же случай. Правда, обычно это что-то из прежней жизни. Вялая ругань, многословные извинения. Один почти весь путь от высадки до поселения повторял: "Ара, Ара". Скрежет этого имени до сих пор стоит у меня в ушах. Ведь очень скоро я узнал, кто была эта Ара.

Не должна была обернуться, но обернулась. Не должна была кричать, но закричала, эхо забилось в стальных стенах переулка.

Светлые волосы колышутся в тёмной воде канала, в остекленевшем взгляде плывёт небо. Её найдут, и всё будет кончено... неважно – всё кончилось, когда она обернулась.

Меня мутит. Не жара, не пыль в воздухе, не убожество местной жизни – хуже всего, что приходится это видеть. Проживать вместе с ними. Воспоминания о доме, что ещё не тронуты некрозом, медленно вытесняет чужая грязь и жестокость. Тёмные склады нижних уровней. Полузаброшенные тупики, слепые зоны системы слежения. Недостроенные высотки – балки торчат железными крючьями.

Страх, отчаянье, ярость. Пустоты оборванных жизней.

Места преступлений и преступления.

Когда-то я утешал себя тем, что вижу всё это, чтобы дома больше никто никогда не увидел.

А теперь просто надеюсь: в этот раз – просто срыв. Несчастный случай. Непреднамеренная халатность.

 

В профайле его не узнать. Серьёзный тип, такие редко сюда попадают. Глава одной из центральных ячеек небольшой компании. Специальность засекречена. На снимке из прошлого лицо совершенно другое – строгое, левый угол рта заострён усмешкой, волосы приглажены. Большая часть данных о преступлении засекречена тоже. Злоупотребление вверенными ресурсами, приведшее к необратимым последствиям. Стандартная формулировка, без расшифровки и маркера.

Дерьмо.

Далеко не все, кто сюда попадает, заслужили высшую меру. Иногда кого-нибудь подставляют, и вместо долгих бесед с соцработниками, исправительных процедур человек получает… шанс. Вот такой. Я об этом, конечно, знаю. Но одно дело – знать. Другое – уничтожать память невиновного человека.

Если он невиновен.

 

С внезапной яростью, до ряби в глазах, в рёбра вгрызается приступ. Под безучастным взглядом осуждённого я делаю глоток из фляжки с отваром. Прохладная терпкость лекарства смягчает боль.

Хорошо.

Нельзя психовать перед процедурой. Нельзя сомневаться.

Открываю ладонь. Направляю импульс.

Он швыряет меня в глубину чужой памяти.

 

Всюду железо и камень.

Дышат холодом длинные тени. Одни – неподвижны. Небо, планета, город. Другие – снуют вокруг. Слепые тёмные сгустки, безымянные фигуры. Люди, но я не помню в них человеческого.

Нет, нет, нет.

Сосредоточься, Джиу.

Помни, кто ты.

 

Самое главное во время процедуры – не потерять себя. Найти баланс. Не позволить прошлому осуждённого затопить сознание, не внедрить лишние мыслей. Только в равновесии можно запустить процесс.

Иногда свет ключа размывает путь к прошлому. Иногда дробит ядро личности осуждённого, оставляя только один осколок – остров в море забвения. Иногда – как вирус, остаётся в сознании, пока не разрушит всё лишнее. Эти случаи самые паршивые, требуют долгого наблюдения. Пару таких ребят пришлось оставить в городе, они часто шляются возле ночлежки. Процесс для них не прекращается, и я должен обновлять необходимые связи: имена, местный язык. Иногда начинает сыпаться что-то совсем простое, но важное, вроде необходимости спать или нормального дыхания. Эри жалеет их, просит дать им работу, а я...

Джиу.

Эри. Зовёт меня. Из темноты.

Нет, я не должен вспоминать Эри здесь.

Проклятье, как же меня мотает.

 

Сущность этого человека слишком чуждая. Мёртвая. Пустые гулкие коридоры, вкус железа. Позади скрежещет, грохочет раздробленное эхо приступа. Сгустки-люди дрожат. Чем дольше я здесь пробуду, тем больше останется моих отпечатков, тем сложнее будет их удалить.

Ключ светит ровно и ясно, живым маяком во мраке.

Темнота рассеивается, сереет. На миг я вижу совершенно обычный день, блёклый, лишённый движения. Только небо – каменная плита. Коротким живым всплеском звучит чей-то голос – нечёткий, ускользающий вопрос. "Посмотри, что у меня получилось". Прозрачные глаза, заострённая улыбка с милыми скобками ямочек на щеках. Этот образ такой мягкий и добрый – что-то живое среди железа, белого света, мёртвых теней. Значит, и в его памяти есть маяк, такой же, как для меня зов Эри.

Но вдруг её голос подёргивается страхом, мольбой. Дробится паникой. Сквозь плотное стекло я вижу...

 

Пространство рвётся пропастями затенённых участков – тех, куда мне нет доступа. По каменному небу рассыпаются алтарные знаки. Всё заливает красным.

 

Дольше здесь оставаться нельзя. Нельзя, а то не смогу вернуться. Но я так и не понял, в чём его преступление. Остановлюсь, как тогда? Отпущу преступника? Пахнет гнилой водой, мир плывёт.

Нет.

Что делать? Я могу выжечь всё. Сквозь тяжесть железа, гранитного неба, сквозь мёрзлую землю формулирую код предельного импульса.

А если этот человек невиновен?

Подумай, Джиу.

Слишком многого ты не видишь.

Но я вспоминаю запах стоячей воды, бурую кровь, нож… свою ошибку. Нет, не остановлюсь.

Импульс дребезжит, рассеянный и нечёткий, а потом всё смывает слепящий свет. Мёртвый мир сгорает в беззвучном взрыве.

 

Я возвращаюсь. Холод чужой памяти, её стальной скрежет пронизывает всё. Руки немеют, я не чувствую пульса – только гибкие пластины ключа вокруг ладони и запястья. Я давно привык их не замечать, но сейчас хочу сорвать вместе с кожей. Вместе с прошлым этого человека.

Он смотрит так же равнодушно, только зрачки дрожат, ещё ловят эхо волны.

Или это меня трясёт.

Нет времени отвлекаться. Нужно проставить основные сигналы. Запорошенные клубами песка и пыли о бурые очертания города, где он как будто родился. Долгий, сводящий с ума путь, жара, жажда. Барханы всё выше, застывшим штормом сливаются с чёрным небом. Всюду безмолвие, всюду тьма.

Гребень песчаной волны вскипает алым туманом – безумия, беспамятства. Человек тонет в нём, тонет в холодном ночном песке. Где-то здесь я нахожу его – прежде, чем он забывает себя окончательно, теряет способность дышать, говорить, забывает имя.

Новое имя, главный сигнал.

Я прохожу с ним этот путь несколько раз, до тех пор, пока не исчезает металлический блеск коридоров, серые облака, люди-тени. Пока новый мир не остаётся единственной правдой.

Потом я даю ему воды с транквилизатором, прошу называться. По-настоящему он очнётся не сегодня, это просто проверка.

– Я – Герс, – откликается он. Голос сухой, измученный. Но так и должно быть. Скоро ему станет легче. Я стараюсь забыть о засекреченном деле, но не могу. Где-то за гранью зрения, за окном, за пределами комнаты – всюду чёрные пропасти.

 

Это помешательство обрывается с появлением Эри.

Она заглядывает, чтобы рассказать о сегодняшней работе – и, конечно, увидеть нового путника. Нет смысла бороться с её любопытством, потому я просто отпираю дверь, когда процедура закончена, но до того прошу не мешать – "иначе я не смогу им помочь". Эри догадывается, что это как-то связано с моей "магией", и действительно не мешает.

Когда она появляется, всегда становится легче. Я выхожу к ней из грязного потока воспоминаний, из воспалённого пути-запечатления, постепенно вспоминаю, где нахожусь.

Но в этот раз что-то не так. Я понимаю это не сразу. Просто странное, лишнее чувство. Неправильное. То, что воплощает собой Герс, и то, что воплощает собой Эри, в одной комнате, в одном воздухе, пересечение этих орбит – неправильно.

– Жди снаружи. Проверю кое-что и провожу тебя. По пути доскажешь, что ты там ещё сварила и кого вылечила.

Эри теребит серебристую застёжку браслета:

– Тебе не нужна будет помощь?

– Нет.

Она хмурится, но не спорит. Уходит.

И тогда я понимаю, что не так.

Он наблюдает. Дрожь зрачков прекратилась, взгляд застыл. Пристальный. Мёртвый, почти без саккадов – взгляд психопата.

Потом Герс ведёт подбородком вслед Эри, словно ловит её запах:

– Славная.

Я тупо смотрю на него. И что теперь делать?

После процедуры энергии ключа не хватит, чтобы вырубить осуждённого. Нельзя это сделать без риска для его жизни. Мы не должны никого убивать. Каждый заслуживает шанс.

Пока я думаю об этом, глаза Герса меркнут, теряют осмысленность.

Спокойнее мне не становится, но я мысленно повторяю: "Всё нормально".

То же самое говорю Эри.

Но знаю: это ошибка.

 

/

Не могу спать.

Ворошу угли в камине, проверяю замки пустых комнат ночлежки и комнаты Герса. Перечитываю незаконченный отчёт.

Сообщить им?

Или оставить, как есть?

Если я расскажу, что, вероятно процедура прошла неудачно, можно забыть о попытках помочь Эри. Моё личное дело должно быть безупречным. Я не имею права ошибаться. Разве не для этого я здесь? Чтобы помочь. "Люди не должны так жить", – кто это сказал?

...Не важно. Я обязан добиться для Эри лучшей участи.

 

Наблюдаю за адаптацией Герса – она проходит точно как у других. В первые дни осуждённые смутно осознают реальность. Это уже не медикаментозный сон, но и не явь. Не процедурный транс, но и не свободная воля. Осуждённый следует за голосом агента, медленно привыкает к новому воздуху, миру, имени.

Герс ходит бесшумно, но нетвёрдо – как раненый зверь в темноте. Иногда берёт плошку со стола или свиток с полки, долго рассматривает. Дотрагивается до низкого потолка, ощупывает стены, слюдяные окна. Но не задаёт вопросов, ничего больше не комментирует. Сигналы, оставленные в его памяти, звучат чётко, не дребезжат, не меркнут. Я постепенно убеждаю себя, что всё в порядке.

Но Эри приближаться не позволяю. Она хмурится, глядит исподлобья, пока размешивает похлёбку в закопчённом котле. Всё больше молчит. Может, обижается, что ничего не рассказываю про нового "путника". А может, чувствует, как я облажался. Или от бессонницы моя ложь стала заметнее.

Как и прежде, я провожаю её домой. Эри на меня не смотрит.

Наши длинные тени прорезают густой свет заката.

Недалеко от ночлежки опять крутится Тендо – один из тех, кому пришлось остаться в городе. С нервными, крупными руками, весь выломанный и тощий. В его преступлении ничего загадочного не было. Никаких чёрных пустот, никаких пробелов в профайле. Мир, смазанный скоростью, грохот аварии, разрывающий лёгкие дым – сквозь наркотический восторг, цветные искры. Он забыл себя ещё до ареста и до процедуры.

И, похоже, немного подсел на обновления связей.

Как всегда, в каких-то бурых лохмотьях, зато на поясе – огромный нож. Где он его достал? Нужно будет забрать.

– Как оно, Джиу? – Тендо ухмыляется самоуверенно и заискивающе. "Мы же приятели, да?", – такая вот ухмылка, – я вот зашёл поболтать.

Так он это себе объясняет. Наверное, правда верит, что мы друзья.

– Ну, я не знаю, скоро ли вернусь. Жди, если хочешь.

– А то, – он хромает к порогу ночлежки, и, устроившись на ступенях, подставляет лицо солнцу.

Эри ничего не говорит. Ни о работе для Тендо, ни о завтрашнем дне. Под ногами хрустит песок, мелкий щебень. Оглушительно.

Мы подходим к двухэтажному дому с пёстрой каменной мозаикой на стене. Эри снимает здесь комнату у пожилой пары и помогает по хозяйству. На те средства, что жертвуют нам местные, особо не проживёшь, я справляюсь только благодаря помощи базы. Эри несколько раз намекала, что готова отказаться от части оплаты жить и в ночлежке, но, конечно, о том, чтобы позволить ей ночевать под одной крышей с осуждёнными и местными алкашами, не может быть и речи.

Эри останавливается. Заправляет за ухо отросшую прядь. Мнётся, чертит носом ботинка какие-то знаки в песке.

Ключ под рукавом стискивает запястье кислым холодом.

– Слушай, если тебе стало скучно, если ты хочешь уйти… – вдруг прошу я, сам не зная, что договорю, – ...короче, не уходи пока. Подожди. Ну, недолго.

Пока я отправлю Герса к другому агенту, тому, что устроит его новую жизнь. Пока подготовлю отчёт о тебе для базы. А если они откажут… что ж, может, и мне здесь нечего делать. Моя память искажена, контур вряд ли совпадает с тем, что хранится у них. Может, без процедур некроз отступит. Может…

Нет, нет. Это ужасная слабость. Но я так хочу ей во всём признаться, что мой воображаемый голос заглушает её ответ. Наклоняюсь ближе:

– Что?

И тут Эри ловит мой воротник, тянет к себе. На губах у неё соль и пыль, поцелуй поспешный и неумелый. Она отстраняется, жмурится, словно я ударил её или она меня ударила, а не поцеловала.

– Я не уйду, – говорит ещё тише, но теперь я слышу, – ни за что не уйду.

– Ну… ну хорошо. Тогда завтра увидимся.

– А...

– Потом. Прости.

Я ухожу. Жду, когда скрипнет и захлопнется её дверь, но ничего не слышу, только хруст под ногами. Кровь гремит в висках. Я так зол на себя, что впервые за долгое время вспоминаю о предельном импульсе. Я знаю: нельзя оборачиваться.

Конечно, мне нравится Эри. Да только когда узнает правду, из волшебника, спасающего людей в пустыне, я превращусь в мудака и лжеца, чужака, который издевается над людьми. А если не узнает? Это ведь будет ещё хуже. Да?

Я знаю, что оборачиваться нельзя, но оборачиваюсь. Эри смотрит мне вслед. Я стучу кулаком о сердце и машу ей рукой. Отзвук смеха прыгает по пустой улице, а потом она повторяет мой жест.

Вдруг становится так легко. В воздухе нет больше привкуса пыли, небо взмывает выше. Маленький город кажется мне прекрасным, почти родным. Всё тонет в сиянии умирающего дня. Я не хочу возвращаться в ночлежку. Брожу по улицам, захожу в таверну, болтаю с местными и с Эртоном.

– У вас, агентов, часто едет крыша, но лучше, когда вы от этого веселеете, – сообщает он сиплым шёпотом, – знаю одного мужика, он в монастыре работает, и реально верит во всю поебень, что они там несут. Но это лучше, чем...

Эртон прижимает два пальца к виску, изображает выстрел, потом хохочет – отчаянно и пьяно. И вдруг добавляет серьёзно:

– Нет, правда, хорошо, что у тебя уже не такая снулая рожа. Когда мы познакомились, ну, сам понимаешь… думал, не протянешь долго. Чё там, девчонка появилась? Девчонка – это хорошо.

Я не хочу изливать душу Эртону, но меня почему-то трогает, что он за меня волновался.

 

На обратном пути чудится плеск воды и листьев, вечерний свет, непохожий на здешний – пытаюсь вспомнить отчётливей, но всё рассеивается, тает. Некроз проглотил ещё одно воспоминание, и я впервые не жалею об этом. Время истекает, нужно всё решить до того, как я стану путать настоящее с прошлым – но сегодня я счастлив.

Тендо меня не дождался. Наверное, явится завтра.

Впервые с последней процедуры я засыпаю.

Сон немой, чёрный – как здешняя ночь.

 

/

Сигнал ключ-пульса вонзается в ладонь, застревает в запястье – и бьётся, перекатывается ртутью под кожей.

Сперва не узнаю его, всё заволочено чёрным сном, всё тяжёлое, всё далёкое, кто я?

Затем сон отступает, и я понимаю.

Маяк Эри.

Он настроен на её жизненные показатели – должен оповещать, если она напугана, если ей больно.

Что могло случиться?

Дикая догадка подбрасывает меня, выбегаю из комнаты, дёргаю дверь Герса.

Не заперта!

Вернувшись вчера, я ничего не проверил. Хотел забыть, кто я, чем здесь занимаюсь. И забыл!

Кретин!

 

Ещё очень рано, но воздух – раскалённый, душный. Кипит в груди близким приступом.

В переулке рядом с ночлежкой валяется… что-то. Сперва кажется – груда мусора, обломок стены, незачем останавливаться, нужно бежать к Эри. Но я уже знаю, что это. Даже не всматриваясь – знаю. Я чувствую тех, кого часто встречал и конечно же тех, с кем работал. Если такой человек исчезает, от него остаётся пустой контур, провал в матрице ключа. Откуда я знаю? Кто здесь умер?

Эта память казалась мне стёртой, уже нестрашной, но она близко, снова совсем близко. Слепое пятно, чёрный экран передатчика, чёрный мешок, жду в пустыне, не могу смотреть.

Нет, не сейчас, не сейчас.

 

Тендо валяется на земле, уставившись в прореху белого неба между домами. На бурой одежде и бурой земле не различить крови, но ключ её видит, и здесь всюду её запах, каждый вдох ею пропитан.

Ножа у Тендо уже нет.

 

/

– Только не вздумай сигналить базе, – требует Эртон, – профайл себе испоганишь, и всё.

Челнок набирает скорость, песок царапает корпус, шипит. Сигнал маяка пульсирует нервным пронзительным светом, бликует по всей кабине, как аварийное освещение. Я синхронизировал ключ с ядром челнока, и только тогда смог найти координаты. Ругаться на Эртона, что продал мне фуфло, бесполезное без машины, нет смысла. Главное, что он согласился помочь. Может, потому и согласился.

Каждая вспышка маяка жжёт отпечатком памяти. Как процедура, вышедшая из-под контроля.

Тендо, его пустое лицо, земля, пропахшая кровью.

Улица, по которой мы с Эри возвращались вчера – слишком длинная, слишком длинная, располосованная звуком моего свистящего дыхания.

Дом Эри, дверь как будто и не закрылась вчера. Люди, что её приютили.

Сухопарый торговец, рябой и хмурый – на его лице закоченело болезненное изумление. Его жена, что всегда убирала рано поседевшие волосы под платок. Теперь они рассыпались по полу, пепельные, в брызгах крови. Я почти не знал этих людей, но эта посмертная беззащитность ранит сильней, чем я мог представить.

Следы смерти, перемоловшей Тендо, были похожи на пьяную драку. Тут всё уже по-другому. Чисто и равнодушно. Герс полностью очнулся, точно знал, что делает.

Я в этом виноват.

Кто-то сжимает мою ладонь слишком горячей рукой, лихорадочно умоляет: "Джиу, помни, зачем мы здесь. Если я не… если я...", – а я не даю договорить, обещаю снова и снова, что всё будет в порядке, уже завтра станет лучше.

Комната Эри, залитая утренним светом. Свет дрожит мёртвой зыбью. Тишина плотная, как матовое стекло. По пустому дому у меня за спиной движутся люди-тени.

Я ищу баланс – но без толку.

Ясно одно – Эри жива, иначе маяк отключился бы.

 

– Сам знаешь, – продолжает Кенри, голос у него сиплый от лихорадки, неузнаваемый, – им насрать, что здесь происходит.

– Не говори так. У нас всё получится.

– У нас-то получится, но если доложишь им, всё свалят на тебя, и девчонке твоей мозги промоют. Знаешь почему? Потому что они этих уродов сюда ссылают, чтобы дальше изображать, как у них всё идеально. Всё ради красивой картинки. Да только вот меньше этих психов у них не становится. Вы, агенты, тут возитесь с ними, как местные со своими детьми не возятся, гробитесь ни за что. А толку? Сбежал этот урод, убил людей, а у тебя даже оружия нормального нет. Не отправляй сигнал.

Я знаю, что нет смысла отправлять сигнал. Я уже пробовал. Что мне ответили? Природа лихорадки не изучена, мы не можем выслать лекарства. Ваш контракт не предполагает срочной эвакуации. Идите нахер.

И даже если попытаюсь связаться с базой сейчас, когда они ответят, будет поздно.

– Не буду, Кенри.

И когда имя брата звучит в жалящих вспышках сигнала, я вновь вспоминаю, кто я и где. Конечно же, это не Кенри. Кенри умер, а я забыл об этом. Некроз движется слишком быстро.

Эри, Эри, я должен успеть.

– Что? – Эртон думает, я просто заговариваюсь. У нас, агентов, часто едет крыша. – Ты давай, не бредь, Джиу. Мы уже рядом.

 

/

Над землёй клубится взбитая пыль, воздух дрожит от зноя.

Ещё только полдень, но горизонт уже тлеет в багряном мареве.

Герс дышит в странном, отрывистом ритме – как пловец, нырок за нырком. Эри – совсем неслышно. Не плачет, только глядит на меня остановившимся взглядом.

Эртону я велел ждать у челнока. Он уже видел прежде ситуации с заложниками, потому не стал спорить.

Здесь только мы трое.

– Послушай, – это звучит так жалко. Голос крошится, рёбра скребёт близкий приступ.

Герс щурится. Сквозь дрожащий воздух и разделившие нас десять шагов я вижу его прежнее лицо. Лицо из профайла, с заострённой слева усмешкой. Ключ подстраивает резкость зрения, и теперь замечаю – один из зрачков Герса чуть шире другого. Процедура что-то замкнула в нём.

Он перехватывает тяжёлый нож Тендо. На лезвии пляшет солнце. Я делаю шаг навстречу – осторожный, медленный. Песок хрустит оглушительно. Но этот звук накрывает голос Герса – ясный, спокойный, уже знакомый:

— Я слушал достаточно. Твоя очередь. Мне нужен челнок и пропуск.

Пока он говорит, делаю ещё шаг.

Эри пытается что-то сказать, и Герс встряхивает её:

– Заткнись, – говорит равнодушно, но лезвие задевает кожу. Нить пореза ярче ржавой земли вокруг. Это предупреждение. Эри цепляется за руку Герса побелевшими пальцами, словно и правда надеется остановить. Серебряный браслет среди множества цветных бликует, слепит, повторяет бьющий в ладонь ритм маяка.

Я медленно опускаю ключ-пульс. Взгляд Эри движется от моего лица к ладони, охваченной нездешним сиянием. Волшебством, что когда-то её зачаровало.

Улыбка Герса становится отчётливей и острее, и я понимаю. Он очнулся не сегодня. Он всё знает. Знает, кто я. Знает правила. Знает: даже если всё кончится хорошо, процедура теперь ждёт и Эри. Что с ней станет тогда, нельзя предсказать. Вот почему Герс улыбается, вот почему не торопит. Он наслаждается.

За гранью зрения копошатся бесформенные тени, отблики матового стекла. Эхо его прошлого, запечатлённое во мне.

Я должен сосредоточиться. Должен что-то придумать.

Раз ему нравится наблюдать, я смогу его отвлечь. Приблизиться, зацепить сознание. Выстрелить. У меня ведь есть мой предельный импульс.

Вперёд.

 

/

По железному коридору катится эхо моих шагов. Надо мной – чернота, всюду потёки ржавчины. Вихрятся песком, рыжей пылью. Образы процедуры и маяки запечатления проникли друг в друга, исказились, смешались. Нужно найти место, где процедура оборвалась. Где я активировал ключ.

Процедура – просто воплощение ассоциаций волновыми импульсами ключа. Достаточно вычленить то, что повторяется снова и снова. Пустоты моей изъеденной некрозом памяти забиты этими узловыми ассоциациями. Нужно просто сосредоточиться.

 

Вот оно.

Матовое стекло во всю стену, белое от белого тумана по ту сторону. В этой белизне мечутся чужие очертания. Вот почему я видел лишь тени. Там люди, но их не разглядеть. Прикасаюсь к стеклу – не холодное и не тёплое, температуры как будто и нет.

И вдруг туман вскипает вокруг. Я – с другой стороны. Я – бесплотная тень, прошитая импульсом ключа.

Что происходит?

– И правда, быстро добрался, – голос Герса, многократно усиленный, простирается надо мной, – ты знаешь, что сжигаешь собственные связи? Нет, конечно. Вас ведь не предупреждают.

Я задыхаюсь – где-то там, наяву. Туман рвётся чёрными провалами. Если я не удержу импульс, потеряю сознание – всё кончено.

– Не бойся, – говорит Герс, – ты мне нужен. Пропуск, помнишь? И челнок. Но чем дольше останешься здесь, тем сильнее себе навредишь. Пока всё не так плохо. Ты даже побыл настоящим сыщиком, как когда-то хотел. Нашёл меня. Молодец.

Он видит то же, что и я. Помнит то же, что и я.

– ...А теперь пора отступить.

Зрение рвётся цветной рябью. Невидимой рукой нахожу запястье, стискиваю до боли. Ключ впрыскивает дозу чистого эндорфина, всё заостряется, ясное, яркое. Туман рассеивается, чернота уходит. Я в испытательном зале – белые стены и пол исчерчены цветными линиями освещения. Вокруг люди – человек двадцать, бродят вдоль этих линий, сидят у стен, бормочут, поют, смеются.

– Если будешь упрямиться, – я его не слушаю.

-... станешь одним из них.

Не слушаю.

Ещё немного.

Хоть один маяк должен сработать.

Хоть один.

 

Я усиливаю импульс, он пронзает запястье, кровь становится болью. Обрывки тумана наливаются красным, осыпаются на белый пол. Надо мной, над людьми вокруг – чёрная пустота неба. Испытательный зал кажется сделанным из бумаги – такой он и есть. Матовое стекло рвётся, как прозрачная плёнка, и я вижу правду.

Схемы, живые сны, чёрные вспышки.

Герс работал над новой версией ключа. Технология, которая позволит

/стёрто/

влиять на сознание без контакта, без процедуры. Импульс, который сможет влиять на

/чёрный код/

сотни людей.

Тесты, тесты, множество тестов, ставки всё выше.

Ключ подчинил его. Цель его подчинила. Недостаточно добровольцев, недостаточно осуждённых – и тогда Герс пошёл на своё преступление. Перенастроил центральный энергоузел отдела, усилил импульс и запустил. Холодной белой волной он смыл личности всех, с кем работал. То, что я видел в конце процедуры, не было волной моего ключа. Это была память о взрыве. Она проглотила мой импульс, как тусклую искру. И если я попытаюсь...

– Если попытаешься, будет хуже. У меня есть прототип. Имплант. Они не знали об этом. Теперь видишь? Ты просто пыль, такой же отброс, как эти преступники. Уверен, что твоя память о прошлом – настоящая? Что ты не один из них?

Не слушаю. Я хочу спросить – это изобретение Герса или правительства? То, что сделает мир идеальным – окончательно? Но я не слушаю. Не слушаю, не хочу знать.

Кенри любил миражи. Выходит, я тоже?

Нет. Я должен увидеть правду.

Один из людей поднимается, встаёт рядом. Стискивает мою руку. Его черты колышутся, как сквозь воду.

– Люди не должны так жить. И ты не должен.

Кенри.

– Кто тебя звал тогда, Герс?

Я смотрю в чёрное небо, чтобы не видеть, как Кенри исчезнет, совсем сотрётся. Цепляю другое воспоминание. Светлые глаза. Ямочки на щеках. Что-то живое.

– Кто-то из них, твоих… подопытных?

Его...

Время дрожит тонкой струной.

"Смотри, как у меня получилось!"

... дочь? Его дочь просчитала исходный код и осталась за тем стеклом.

Герс теряет контроль – на долю секунды, но этого хватит.

Сейчас.

Предельный имульс, мой последний удар, взрывается чёрным, отшвыривает в пустоту.

 

 

Я вдыхаю горячую пыль. Глаза обжигает ослепительным клином неба. Горизонт кренится – и на меня рушится грохот выстрела.

Темнота.

 

/

 

Темнота, темнота, темнота

Далёкой болью тянется звук. Что-то значит, но не могу узнать. Не складывается словом.

Летит в пустоте. Цепляюсь, тянусь за ним – и узнаю.

Джиу

Это я.

Кто-то меня зовёт.

Я слышу? Помню?

А потом, новой волной – темнота.

Отступает.

И снова.

 

Белое небо слепит, обдирает глаза. Задыхаюсь кашлем. Виска касается прохладная ладонь.

И вдруг всё обретает чёткость, предельную, резкую.

Эртон шагает из стороны в сторону, взбивает песок, ругается с кем-то по рации. Он застрелил Герса в момент моего удара. У Эртона есть настоящее оружие. Иначе что он за контрабандист. Что он за...

Выкашливаю смех, и всё расплывается, белое небо рвётся провалами.

Эртон слышит, падает рядом, трясёт мою руку, сплавленную с ключом.

– Не отрубайся, слышишь? Очнись. Не знаю, чем ты его ударил, но ключ накрылся, контура больше нет. Ты свободен. Иди, куда хочешь.

Ленивые глыбы мыслей движутся где-то вдали. Что если Эртон – агент, как и я? Мой куратор.

... Но если и так, он говорит – я свободен. Если решу... если смогу уйти, меня не найдут. Но... теперь… я уйти не могу. Белый взрыв. Люди, что были со мной...

Всё дрожит чёрным песком помех, всё отдаляется.

Но я удержу эту память. Я не исчезну.

Я узнал слишком много, чтобы прятаться и бежать.

– Эртон… с ней ничего не случится. Да?

– Какого хрена, Джиу! Я не стал бы помогать, чтобы сдать её на процедуру.

Я выдыхаю – и вновь надвигается тьма.

– Джиу!

Она зовёт меня – по-настоящему. Это точно по-настоящему. Глаза у неё сверкают – слезами, надеждой… но взгляд другой. Напряжённый, ищущий.

Эри видит меня впервые.

Что она видит?

Всё по-прежнему для неё волшебство?

 

Даже если Эртон сказал правду… я должен выжить. Должен её защитить. Её… и тех, кто остался дома.

Всё исправить. Пока дышу – буду пытаться.

Пустыня дышит со мной. И с каждым вдохом мир разрушается, мир возвращается. Я существую и нет. Главное – найти равновесие. Помнить, кто я.

Я помню.