Капитан
Свободу дает только мудрость и самообладание, свобода внутри, а не вне нас. Герберт Уэллс, «Когда Спящий проснется» |
«Нет на свете ничего более изменчивого, чем морской закат под кистью неумелого художника», – размышлял капитан Владимир К. Иванов, размазывая краску по бумаге. Он обкатывал и полировал в голове фразы, как прибой – валуны на далекой Ниве Прайм: хорошо ли звучит, гладко, правильно? – и лишь потом доверял слова дневнику.
«Даже подлинный закат не сравнится с тем, что порожден случайностью, – рассуждал Иванов. – Один неверный мазок, плохо подобранный оттенок – и вновь начинать сначала. Перекрашивать весь небосвод, чтобы вернуть ускользающую гармонию...»
В безмолвии мертвого звездолета шорох кисточки по бумаге несложно было принять за шепот волн на пляже.
Рисовать Иванов так и не научился, хоть и посвящал попыткам большую часть свободного времени. Было тому виной полное отсутствие таланта, несовершенство бионических рук или же плохое качество красок, полученных путем грубых манипуляций с пищевым синтезатором – он не задумывался. Рисовать ему нравилось, всё равно. Поэтому он рисовал закаты.
«Некоторые вещи столь прекрасны, – Иванов оглядел работу и отложил кисточку в сторону, – что их невозможно испортить».
Эта мысль обнадеживала.
Еще Иванов сочинительствовал, музицировал на электроарфоне и пробовал силы в скульптуре, получив подобие гипса с помощью все того же пищевого синтезатора. Однако от статуй пришлось избавиться: их очертания в темных коридорах корабля заставляли вздрагивать, порождая ощущение чужого присутствия. Слишком тревожное, слишком желанное.Последний член экипажа покинул галактический транспортник ВH-754-21 много лет назад. На борту не было людей, не считая самого Иванова... Которого, по земным законам, можно было и не считать.
***
Он помнил себя с пятилетнего возраста: рубашку в зеленую клетку и модные, со светящейся подошвой, кроссовки; разбитые коленки и рваные брюки после футбола, за которые отругали дома; слишком сладкий, до тошноты, бабушкин торт на день рождения... Потом были десять нескучных лет в школе-интернате, академия и армия. Хватало хорошего и плохого, но остро не доставало важного. Так он оказался в дальнем космосе, где взгляды на важное и неважное пришлось со временем пересмотреть.
В юности метафорическое «земное притяжение» представлялось ему чем-то нелепым и неудобным, как магнитные ботинки на батуте. Но после пяти лет в железной коробке Иванов стал ценить дом. Населенные миры он невольно сравнивал с Землей: не всегда в пользу последней, и все же – его тянуло обратно. Во второе свое возвращение он женился и подал заявление на перевод в войска планетарной обороны. Однако через год вновь надел форменный китель и ступил на палубу звездолета, отправлявшегося на Ниву Прайм: семью надо было кормить, а в рейсах платили не в пример лучше.
Прежде, чем он успел вернуться, началась война.
Чужаки с окраин Галактики, прежде соблюдавшие нейтралитет, атаковали; Земля защищала колонии и готовила ответный удар.
Капитан Иванов возил грузы. Сдавал одни и получал другие, и так до бесконечности.
Когда на Земле у него родилась дочь, он оформлял запчасти для корабельных реакторов на Эклипсе. Когда дочь пошла в школу, он прятался от вражеских перехватчиков в поясе астероидов, и лишь полгода спустя узнал о том, что вступительном экзамене она читала стихи собственного сочинения про отца и его «звездоход», которые дают жару врагу. Но Иванов никогда не видел Чужаков: только их корабли – маленькие точки на радаре, складывавшиеся в досадное многоточие: сколько еще все это продлится?
Война продолжалась. На две тысячи шестьсот двадцать пятый день от ее начала по Земному календарю транспортник ВН-754-21 с грузом молибдена налетел на мину и потерял тягу.
Система радиолокации и связи, поврежденная взрывом, вышла из строя. Корабль погрузился в тишину и темноту: мощности резервного реактора и запитанной от него системы хватало лишь на поддержание жизнеобеспечения и минимальной гравитации. Немой и ослепленный ВН-754-21 дрейфовал с космосе в неизвестном направлении. Попытки починить аппаратуру ни к чему не привели.
Иванов помнил, как отдал приказ к эвакуации и надел на голову тяжелый шлем мнемомашины, преобразовавшей его сознание и личность в цепочку электрических импульсов и cкопировавшей их в мозговой модуль бионического тела с инвентарным номером 754-21-1-1.
Потом он стоял перед самим собой и молчал.– Я бы остался сам, – сказал «настоящий», из мяса и костей, капитан Владимир Евгеньевич Иванов. – Так было бы честно. Но моя команда... Они не смогут довериться копи-мэну.
Владимир К. Иванов знал, что и то, и другое – чистая правда: ведь так думал, каких-то пять минут назад, он сам.– Земля не бросит десять тонн начинки наших контейнеров, я уверен, – продолжал капитан. – Придется подождать, но помощь прибудет. Когда мы оба выберемся – сочтемся. На Земле я... мы с Ритой будем ждать тебя дома. Никаких казенных коек и залежалых харчей, черт бы их побрал.– Я в тебе не сомневаюсь, – сказал Иванов и через силу улыбнулся. Он знал, что ему, как копии, по завершении чрезвычайной ситуации положено только минимальное денежное довольствие и место в рядах ВКС Земли с понижением в звании не более, чем на три ранга. Содействие оригинала могло пригодиться; капитан искренне хотел, как лучше. И все же слышать о том, как кто-то будет ждать тебя – как гостя – в твоем доме с твоей женой, было...– Каково это? – спросил капитан, заглянув в бионические сенсоры, заменявшие Иванову глаза.«Каково это – быть самим собой, разом потерявшим все: тело, семью, будущее и даже прошлое?»– Я пока не разобрался, – соврал Иванов. – Оставим сложности на потом. Тебе нужно вывезти команду, мне – присмотреть за нашей вьючной клячей и контейнерами, а если явятся Чужаки – перегрузить реактор и подорвать все к чертовой матери, когда они сунут сюда свои щупальца. Так надо. Значит, сделаем, капитан.
Иванов-настоящий кивнул с плохо скрываемым облегчением. Эвакуация представлялась делом совсем не простым, так как оснащение спасательного шлюпа на транспортнике оставляло желать лучшего. И все же это была почти обычная работа; он бы охотнее отлетал на таком еще год, чем снова взглянул в глаза самому себе.
Иванов-копия отчасти разделял его – свои – чувства и, оставшись в одиночестве, первые недели по людям совсем не скучал.
Ему нужно было успокоиться и подумать.
***
В конце концов, решил он для себя – жизнь дается только один раз. И даже если это посредственная жизнь, сопряженная с несправедливостью и утратами,– выбор невелик: можно либо прожить ее, либо выбросить. Кто сказал, что «настоящие» люди в лучшем положении? На каждом шагу тех, кому не повезло, притесняют на службе, лишают последнего, толкают на дно общества – как в открытый космос без скафандра...
«Настоящего» капитана, пошедшего на копирование безо всякого удовольствия, Иванов не винил, а о семье – которую Чужаки или слепой несчастный случай давно могли стереть с лица Земли – вспоминать себе запретил. Он решил выжить и начать с чистого листа.
Иванов поддерживал порядок и следил за уцелевшими системами корабля, много читал и смотрел микропленки. Предпринял еще одну безуспешную попытку починить радар. Начал вести дневник. Записи выходили либо сухие и формальные, как рапорты, либо пространные и высокопарные: писать по-простому, словно жене или родителям, у него не получалось – может быть, оттого, что мысль о близких по-прежнему вызывала боль. Он теперь жил среди приборов и книг, потому изъяснялся на их языке.
Время шло, но ничего не происходило.
Он мог только гадать, что случилось с ним, «настоящим», и с командой: смогли ли они выбраться в обитаемый космос и послать сигнал бедствия? Дождались ли помощи или погибли? С каждым днём поврежденный звездолет удалялся от места аварии все дальше. Даже если его искали – шансы на успех таяли. Оставалось ждать и надеяться на удачу. И жить.
С самого начала Иванов настроил бионику так, чтобы восемь часов в сутки проводить подключенным к системе резервного энергопитания, в состоянии машинного сна. Через полгода восемь сменилось на двенадцать, затем – на восемнадцать часов.
«Я мыслю, следовательно, существую, однако существование, замкнутое само на себя – бессмысленно, ибо лишено развития, – в тот день записал Иванов в дневнике после короткого отчета о состоянии реактора. – Но с этим утверждением можно поспорить. Даже сейчас мне доступно созидание, а что есть жизнь, если не ежечасное сотворение настоящего и будущего из прошлого? Это – подлинно-человеческое во мне. То, что невозможно отнять. Чем бы ни окончилась моя жизнь, я проживу ее человеком...»
Он переделал пищевой синтезатор и начал рисовать закаты.
Искусственное тело потребляло немало энергии, кроме того, его нужно было беречь. Но долгое время Иванов благодаря инструкциям и научным микропленкам успешно справлялся с обслуживанием биоэлектрической системы; тут его талант инженера и опыт пришелся очень кстати – до курсов командирской переподготовки он успел послужить и электромонтажником, и ремонтником. Даже в условиях ограниченных ресурсов он был, по человеческой мерке, почти бессмертен, однако это не радовало его. Иногда ему хотелось сделать еще одну копию самого себя, чтобы избавиться от гнетущего одиночества. Все же он отгонял эту мысль, как контрпродуктивную. Один он мог продержаться дольше, и не было нужды преумножать жизнь, почти лишенную радости.
«Ницше сказал: если ты долго смотришь в бездну, то бездна начинает всматриваться в тебя, - записал Иванов. - Едва ли он мог ли он предвидеть, что однажды человек останется наедине с космосом. Там, где взгляд не застилают детали, бездна разверзается быстрее, чем где-либо. Воображение не способно объять ее пустоту, и потому заселяет чудовищами и нимфами. Чужаками, несущими разрушение и смерть. Кем и чем угодно - лишь бы прервать рекурсию самопознания».
Кисточка шуршала по бумаге: в бездну садилось Солнце.
Прошло двадцать семь лет и девяносто восемь дней, а обычное время его бодрствования составляло всего четыре часа на десять суток, прежде чем в результате критического сбоя хронометр не сработал. Иванов остался в состоянии сна, который должен был окончиться спустя столетия, вместе с реакторным топливом в системе автоматической подачи...
Но вышло иначе.
***
Его пробудила аварийная перезагрузка энергосистемы. Корабль трясло, обшивка скрипела и стонала, едва выдерживая возросшую нагрузку. Воздух прогрелся до пятидесяти градусов по Цельсию.
Приборы молчали, но опыта Иванова было достаточно, чтобы понять: звездолет падал на планету. Он двигался через плотную атмосферу, притянутый гравитацией: столкновение с поверхностью должно было стать чудовищным, но что-то – уцелевшая автоматика, неизвестное явление природы, спасители, остающиеся инкогнито? – тормозило ускорение.
И все же удар был страшен.
Человек не выдержал бы перегрузок, но физически Иванов не был человеком. Он ожидал взрыва – однако выдержал и корабль. Отчасти выдержал: от удара перекосило переборки и заклинило аварийные двери, а чудовищные температуры намертво заплавили внешние шлюзы.
Через десять дней безуспешных попыток выбраться наружу – что бы там ни было, снаружи – Иванов понял, что для него ничего не изменилось. Он был заперт в железной коробке и совершенно не знал, где находится. Хронометр начал отсчет с нуля.
«Реально ли то, что не доступно нашим ощущениям? Годы или десятилетия, прошедшие во Вселенной, пока я пребывал в стазисе – не существуют для меня. Однако, без сомнения, они реальны, – записал Иванов на тридцатый день после крушения. – Незримо они повлияли на мое тело, но не на разум. А как быть с тем, что присутствует лишь в памяти и воображении? Легко предположить, что цветущие долины Нивы Прайм давно превратилась в ядерную пустыню, однако закат над Печальным морем так же реален для меня, как когда я наблюдал за ним с пирса... Я не могу ощутить вкуса того момента, однако он в моем разуме, и это позволяет мне жить».
Восемнадцать часов в сутки Иванов проводил во сне, еще два отдавал работе с кувалдой и ломом, медленно пробивая себе – безо всякой уверенности в успехе – путь в неизвестность. Он сознавал, что снаружи вряд ли мог встретить что-то кроме жесткого излучения и кислотных паров, убийственных для микросхем; однако мысль покорно окончить жизнь взаперти была противна его натуре.
Оставшееся время он по-прежнему посвящал дневнику и рисованию, а иногда корабельной библио– и видеотеке.
Худшим днем с момента крушения для него стал двести восемьдесят шестой: в ответ на нажатие обычной последовательности кнопок пищевой синтезатор вдруг загудел, мигнул всеми диодами и умолк, отключившись.– Черт бы тебя побрал! – Иванов ударил кулаком по панели, чувствуя, как в глубине разума зарождается страх.– Ладно, я понял. Давай без глупостей, – сказал он мягче, почти просительно. Собственный голос в оглушительной тишине нагонял жуть. – Сейчас я тебя починю, и все будет, как раньше...
Ремонт занял три дня. После поломки расход энергии на синтезатор увеличился вчетверо. На три порядка выросло энергопотребление бионического тела – упражнения с кувалдой имели свою цену.
Иванов обновил расчеты: при текущем уровне расходов оставшегося топлива должно было хватить, самое большее, на четырнадцать лет.
– Вот и ладно, – пробормотал Иванов, машинально поглаживая ручку кувалды. – Пора и честь знать.
Происшествие с синтезатором странным образом примирило его с действительностью.
Все чаще Иванову казалось, что за ним наблюдают: чудился чужой взгляд, слышались посторонние звуки, мерещилось движение на грани восприимчивости оптических сенсоров. Поддавшись эмоциям, однажды он облазил доступную часть корабля сверху донизу; ничего, конечно, не нашел и заключил, что распределенный по мнемокристаллам и микросхемам разум подвержен психическим расстройствам почти так же, как и живой мозг. Творец внутри него выдумал себе зрителя.
«Тщеславие ли скрыто в желании разделить с другим результаты своего созидания, искренняя радость первооткрывателя, или же первобытные инстинкты существа, страшащегося одиночества? – записал Иванов. – Непонятно. Однако желание это для меня сколь очевидно, столь и невыполнимо...»
Иногда, вспоминая долгие часы крушения и свое спасение, он задумывался о божественном провидении и о боге, однако не мог ясно сформулировать мыслей. В обитаемом космосе, среди необыкновенных и опасных созданий, вроде Чужаков – само предположение о существовании неких высших и априори непостижимых сил казалось полнейшей нелепицей. Но из скорлупы мертвого звездолета мир выглядел несколько иначе.
***
День всегда начинался для Иванова с обхода. Выйдя из зарядной камеры, он, не торопясь, шел по палубе до реакторной: первые сто шагов – совсем медленно, давая мускульным биоволокнам время улучшить эластичность; следующие семьдесят пять – чуть быстрее. Потом он тщательно, насколько позволяло аварийное освещение и искусственное зрение, осматривал реактор и электрогенераторы, проверял показания датчиков давления и температуры, замерял уровень радиации, прислушивался к шуму. Если все было в порядке – дальше путь Иванова лежал через бывшие жилые палубы к комнате отдыха, где его ждали краски и дневник.
Эти четыреста тридцать два шага, наполненные не действием, но предвкушением, были самыми его любимыми. Раньше он иногда заглядывал по пути в пустые каюты, где, покрытые тонким слоем пыли, лежали в беспорядке вещи прежних жильцов; вспоминал людей, давно прошедшие дни обычной службы... Но после крушения пол и стены перекосило: двери навсегда остались закрытыми, отрезав прошлое от настоящего.
Рисовал Иванов медленно. Подолгу сидел перед неоконченной картиной, примериваясь; позволяя мыслям течь свободно и не разрешая себе лишь одного: оставаться в прошлом слишком надолго. Как ныряльщик, он должен был время от времени подниматься на поверхность. Из ярких красок и плеска волн – в настоящее.
Когда-то он обставил комнату отдыха на вверенном ему корабле с любовью: тут были мягкие кресла, голограммы чертежей первых космических крейсеров, шкаф с настольными играми, совершенно бесполезная теперь кофеварка...А с тех пор, как он остался один – закаты.Прежние картины были безнадежно испорчены после перегрева при прохождении атмосферы: пищевые краски и бумага оказались не слишком надежным материалом. Однако Иванов этому обстоятельству даже обрадовался: освободилось место для новых рисунков.«Если безумие поглотит мой разум, я вовсе не узнаю о том, – записал он на девятьсот двадцатый день. – Не удивлюсь, если я уже сошел с ума. Потерял себя. Или же – обрел? Я остался в заточении ради того, чтобы уберечь груз для Земли. Но за столько лет война не могла не закончиться так или иначе, значит – мое задание потеряло всякий смысл. Само мое существование больше не имеет смысла, сохраняя ценность лишь для меня самого. Смысл... Искать смысл внутри себя – все равно, что играть спектакль в зале без единого зрителя. Вздор! Но может ли тот, кто не способен на такую малость, дать нечто стоящее другим? Всю жизнь я – другой я – прожил в коконе: обманывался и обманывал, воевал с врагом, которого в глаза не видел. Теперь я свободен, и это не счастье, а губительная ноша: но грош мне цена, если она раздавит меня...»
Закончив с дневником, Иванов брал инструменты и отправлялся на техническую палубу. Одну гермодверь на пути к аварийному шлюзу ему удалось преодолеть. Размерено махая кувалдой, он не думал ни о чем, лишь изредка оглядываясь, если позади мерещились шаги.
Возможность не думать, но действовать тоже была благом.
Когда на тысяча триста первый день вдруг рухнула вторая дверь, а затем, сразу за ней, третья – он больше удивился, чем обрадовался. И раньше обычного вернулся в зарядную камеру, по пути еще раз проверив энергосистему. Та работала, как обычно, но что-то неуловимо изменилось внутри или снаружи звездолета. Двери поддались слишком легко; привычный, распланированный порядок был нарушен. «Настоящий» Владимир Иванов назвал бы это предчувствием: путешествие длинной в несколько жизней подходило к концу.
– Если возможно такое, что существует высшая сила... некое разумное сознание, что творит человеческие судьбы – возможно и то, что в них нет никакого особенного замысла, – сказал Иванов вслух, обращаясь к ближайшему генератору. – Суть существования этого бесконечно одинокого, ограниченного своим же всепронизающим могуществом – в самоом акте творения: это – единственное, что ему доступно. Мир зыбок, как морской закат, а я – лишь случайный мазок на общей картине, которая изменится уже через мгновение. И все же, мне не о чем сожалеть. Я таков, каков я есть.
Генератор мерно гудел, не возражая, но и не соглашаясь.
***
Вопреки «вечерним» предчувствиям и рассуждениям, «утро» началось для Иванова, как обычно. Он очнулся ото сна без сновидений, проверил генераторы и прошел четыреста тридцать два шага по палубе, ни на минуту не задумываясь о том, что на четыреста тридцать третьем может встретить бога, о котором праздно размышлял накануне.
Однако в комнате отдыха его ждали.
Не бог, конечно: люди. Двое мужчин в свободных светлых одеждах и женщина в облегающем платье, похожем на рыбью чешую.
– Капитан Иванов, Володимир, – с широкой улыбкой сказал младший из гостей, белозубый и смуглокожий. – Я, Дирмак Нгуен Сона, рад выпавшей мне чести первым приветствовать вас от лица Земли. С возвращением!
Онемевший Иванов застыл на пороге, не вполне уверенный в своей способности отличить явь от галлюцинаций.
Женщина мимолетно улыбнулась ему и продолжила рассматривать закаты на стенах, а ее пожилой спутник с клиновидной бородкой и лихо закрученными седыми усами беззастенчиво разглядывал его самого; эти двое не представились, так что про себя Иванов окрестил их «Русалкой» и «Профессором». Под их взглядами он вдруг остро ощутил собственное несовершенство: потрепанное бионическое тело в рваном рабочем комбинезоне, грубое подобие лица с круглыми оптическими сенсорами и узкой речевой щелью – он был так же далек от этих настоящих, дышащих, ухоженных людей, как его неумелые скульптуры – от него. И рисунки... По правде, как бы он ни старался, закаты тоже выходили не слишком хорошо.
– Уверен, у вас на уме десятки вопросов, капитан Володимир, – продолжал тараторить на искаженном английском мистер Сона. – Но снаружи десятки тысяч граждан изнывают нетерпения, надеясь, наконец, увидеть вас. Прошу вас, ничему не удивляйтесь: они знают вас, вы – их герой. После приветствия мы проследуем туда, где вам все объяснят, и я представлю в вашем распроряжения все необходимые документы.
– Знают... меня?.. – спросил Иванов растерянно.
Мистер Сона кивнул:– Знают и любят. За вами наблюдали... прошу меня простить, капитан, сейчас решительно нет времени на долгие объяснения: вас ожидают не только простые граждане, но и губернаторы провинций, и члены парламента, график которых расписан по часам.
Все это выглядело, как нелепая шутка подсознания, однако посетители были материальны. От тепла живых тел температура в комнате повысилась на три десятых градуса.
– Понимаю. Что ж, я рад приветствовать вас на борту ВН-754-21, мистер Сона, господа, – сказал Иванов, огромным усилием воли взяв себя в руки. – Прошу простить: еще две минуты.
Мистер Сона попытался возразить, но Иванов уже решительным шагом направился в незаблокированную кладовую, где хранилась парадная форма. Его, со всей очевидностью, торопили, чтобы он не нарушил сценарий – и он был не в том положении, чтобы диктовать условия, однако не собирался безропотно отплясывать под чужую дудку.
Капитанский китель оказался тесен в плечах, а золоченое тиснение на фуражке потускнело, но, переодевшись, Иванов почувствовал себя гораздо уверенней. Среди людей мало было ощущать себя человеком; следовало выглядеть, как человек, сохранивший разум и достоинство. Популярное среди философов прошлого противопоставление «быть» и «казаться» всегда представлялось ему несколько надуманным.
– Я готов. Пойдемте, – сказал он, вернувшись. – Какой дорогой вы сюда пришли?
Проход наружу расчистили с нижней технической палубы. Иванов шел за провожатыми, вслушиваясь в стук ботинок по металлу и стараясь пока не слишком задумываться о происходящем. Вскоре впереди послышался нарастающий гул: закрыв глаза, его можно было принять за рев ветра и грохот волн. Или за обстрел из суборбитальных пушек Чужаков.
– Что это? – встревоженно спросил Иванов.
– Как я и говорил: нас встречают, – улыбнулся мистер Сона. – Вас знает весь мир...
– Кажется, я про такое читал, – мрачно сказал Иванов, никогда не мечтавший о славе. – В далеком будущем Спящий очнулся богатым и знаменитым. Но будущее оказалось не таким уж прекрасным, поэтому теперь он должен совершить революцию...
«Русалка» вдруг рассмеялась.
– Ошибаетесь, капитан! – У нее оказался приятный голос. – Как ни удивительно, вы уже ее совершили.
В конце коридора забрезжил свет, пробивающийся внутрь через открытый шлюз. Пятьдесят шагов – и, переступив обломок двери, Иванов вышел на прилаженные к корпусу мостки. На несколько секунд он зажмурился, спасаясь от оптической перегрузки; а когда вновь открыл глаза, то увидел внизу человеческое море.
Никогда в жизни, даже в пассажирских терминалах земных космопортов, ему не приходилось видеть столько людей. Они кричали, пели, махали руками, бросали в воздух платки и запускали полупрозрачные шары, через секунду разлетавшиеся разноцветными брызгами... Внизу собрались десятки тысяч: одни выглядели оборванцами, другие – экзотическими франтами, хотя, возможно, все обстояло совсем наоборот. В одежде некоторых угадывалось сходство с комбинезонами космофлота.
Иванов оглянулся: кроме него, мистера Соны и «Профессора» с «Русалкой» на мостках стояло еще одиннадцать человек – очевидно, упомянутые губернаторы и парламентарии. Они белозубо улыбались объективам камер на кружащих вокруг дронах, по очереди подходили к нему и жали руку, стараясь не показать неловкости при прикосновении к прорезиненной бионике, а затем говорили почти одинаковые слова приветствия.
Через пять минут Иванов почувствовал, что ему хочется спрятаться обратно в звездолет. Нереальность происходящего, шум и свет со всех сторон буквально сводили с ума.
Он отвечал на приветствия пустыми словами про важность момента, расхаживал по мосткам туда-сюда, постоянно поправлял криво сидящую фуражку, чем, в конечном счете, заслужил насмешливый взгляд «Профессора»:
– Я вам поражаюсь. Как вы продержались два столетия, если не можете спокойно подождать четверть часа? – «Профессор» подкрутил седой ус. – Хорошо еще, что вас не заставили толкать речь! Джеймс убедил правительство, что публичные выступления без подготовки – не ваш конек. Но в будущем вам еще придется через это пройти, и не раз. Привыкайте!
– Большому шоу нужен красивый конец: немного терпения, капитан, – с толикой сочувствия сказала «Русалка». – Скоро это закончится. Дирмак, ты вызвал аэрокар?
– Будет через три минуты, – откликнулся мистер Сона. – Все, как запланировано.
Он не соврал: ровно через сто восемьдесят семь секунд в небе показался странный летательный аппарат, похожий на вертолет с невидимым винтом, и вскоре завис перед мостками. «At present» – прочитал Иванов в желтом круге на борту; тот же логотип он видел и на дронах. Поднявшийся ветер сорвал с Иванова фуражку; мистер Сона подхватил ее с неожиданной ловкостью и указал на прозрачную дверцу аппарата, очень кстати открывшуюся.
– Садитесь, капитан Володимир! Пора отправляться дальше.
Иванов не заставил себя упрашивать.
***
C высоты искореженный звездолет напоминал консервную банку в окружении муравьев.
«Существуют ли теперь консервы?» – рассеяно подумал Иванов, и тотчас поразился нелепости своего интереса: уж в чем у него больше не было нужды, так это в консервах.
Он настроил зрение на увеличение. Вдалеке по левому борту высились развалины, похожие на заброшенный космопорт; еще чуть дальше виднелся город с небоскребами и пронизывающими его эстакадами. Но аэрокар, последний раз снизившись и дав круг над заполненным людьми полем, взял курс в другую сторону. Иванов заставил себя на прощанье помахать толпе рукой.
– Не пора ли объясниться? – сердито спросил он. – Мистер Сона. Это ведь ваша работа – ввести меня в курс дела, не так ли? Кто все эти люди внизу? И кто?.. – он осекся. «Кто такой я» – прозвучало бы глупо.
Аэрокар летел теперь над зелеными холмами, беспорядочно застроенными небольшими домиками. В долине паслось стадо овец.
– Капитан Володимир Иванов покинул Землю в две тысячи двести девяносто восьмом году, это правильная дата? – уточнил мистер Сона. Фальшивая улыбка исчезла с его лица. – А в триста шестом ввереный Иванову корабль претерпел аварию, что вынудило человеческий экипаж эвакуироваться.
Иванов кивнул:
– Владимир и его экипаж. Они выжили?
– Не все выдержали перегрузки, недоедание и гипоксию, – равнодушно сообщил мистер Сона. – Но многие выбрались. Они сумели самостоятельно достигнуть станции «Заря-5» через три месяца, были переправлены на Эклипс, откуда после медицинской реабилитации их распределили по другим судам. Обстановка на фронтах тогда чрезвычайно осложнилась. Казалось, что Земля проигрывает войну. Но случился перелом, и, в конечном счете, Чужаки отступили – растворились в глубинах космоса, как будто их и не было. Это объявили величайшей победой человечества.
– Во всяком случае, это не было поражением, – пробормотал Иванов, в глубине души совсем в том не уверенный. Враг схлынул, как приливная волна, и мог вернуться, когда ему заблагорассудится: неважный результат после десятков миллионов загубленных и сломанных жизней.
– Владимир Евгеньевич Иванов вышел в отставку в звании контр-адмирала и неоднократно писал рапорты, обращая внимание высшего командования на судьбу потерянного корабля с крупным грузом ценного металла, – сказал мистер Сона. – Однако кратковременные поиски не увенчались успехом, а их продолжение было признано нецелесообразным. Как вскоре оказалось, к лучшему... После войны перед Землей встала новая проблема: так называемые «копи-мэны». Миллионы тех, кто, подобно вам, был создан для решения экстренных задач, вернулись на родину. Они требовали прав и ветеранских привилегий, тогда как земное правительство отказывало им в обслуживании и стремилось переправить в дальние колонии. Гражданское противостояние приводило к постоянным стычкам, в которых не лучшим образом проявляли себя обе стороны. Оно окончилось масштабной резней. Я не буду останавливаться на подробностях, если желаете – сможете посмотреть микропленки... За год восстание было жестоко подавлено, копи-мэны – лишены всех прав и свобод, приравнены к обыкновенным машинам и уничтожены. Сегодня вы – единственный копи-мэн на Земле. Но не нужно беспокоиться об этом: утилизация вам больше не угрожает.
– Утилизация, – повторил за ним Иванов. – Вот, значит, как вы это назвали.
Мистер Сона примирительно поднял руки, показывая открытые ладони:
– Пожалуйста, поймите, капитан Володимир: история такова, какова она есть...
– ... и человечество на всем ее протяжении избегает называть убийства-убийствами, – сказал «Профессор». – Копи-мэны не стали исключением. Люди и сами пострадали от своего страха: под запрет попали не только мнемомашины, но и бионика. Киборгизация более чем на двадцать процентов до сих пор запрещена. Для многих больных, для стариков – это приговор.
– Я понимаю, – сказал Иванов, отвернувшись к прозрачной створке двери. Теперь аэрокар летел над густым лесом, разрезаемым лишь артериями рек. Пейзаж казался прекрасным, но даже на большой высоте радиационный сенсор выдавал предупреждения. – Что здесь случилось?
– После войны человечество пережило множество потрясений: восстание копи-мэнов – не самое кровопролитное из них, – сказал мистер Сона. – В прошлом веке неподалеку было военное производство, подвергшееся орбитальной бомбардировке. Из-за химического и радиационного загрязнения теперь здесь заповедник... Планета постепенно восстанавливается. Хорошо это или плохо, но после войн и второй волны колониальной эмиграции население Земли сократилось вчетверо: теперь всем хватает места. Земной Федерации, какой вы ее знали, давно уже нет. И когда был случайно обнаружен ваш корабль – встал вопрос о преемственности. Политики опасались предъявлять права на груз, чтобы не создавать прецедента: преемнику Федерации могли в будущем быть предъявлены материальные иски от многих колоний, не говоря уже о моральной стороне вопроса... Таким образом, после недолгих разбирательств суд признал транспортник BH и весь его груз собственностью ближайшего наследника прежнего капитана, его правнука – мистера Джеймса Джонсона.
– Вот так свезло, – хмыкнул Иванов, но мистер Сона взглянул безо всякой иронии:
– Дальнейшие события, несомненно, войдут в учебники... Когда научный робот проник на звездолет и обнаружил вас, пребывавшего в машинном сне, мистер Джонсон решил, что не может просто так все оставить. Продажа груза принесла ему огромное состояние: он оплатил уникальную операцию по приземлению корабля и основал компанию «At present» – для создания лучшей развлекательной программы за последние два века. «Новейшее реалити-шоу, без хитрости и обмана». Какой ребенок не любит подглядывать в замочную скважину? Законы о приватности запрещают скрытое наблюдение за людьми, но вы, с юридической точки зрения, не являлись человеком... Поймите правильно, капитан Володимир: не было иного способа сохранить вам жизнь. Мистер Джонсон и «At present» организовали за вами круглосуточное наблюдение и вывели в эфир. Сначала популярность шоу была невысока, но затем рейтинги стали расти. Ваша выдержка, ваше упорство, ваши способности восхитили людей... Вы стали лицом нового времени, капитан. На недавно завершившихся парламентских выборах победила партия Прогресса. После этого закон о признании вас полноправным гражданином Земли был принят единогласно. Что по понятным причинам положило конец шоу... Но перемены в обществе уже не остановить.
– Из всего этого я понял только то, – сказал Иванов, – что избирательную программу партии Прогресса тоже финансировал мистер Джонсон.
Мистер Сона покачал головой:
– Лишь отчасти. Люди действительно прочувствовали то, что вы принесли с собой из нашего общего прошлого...Я знаю, о чем говорю – как один из этих людей, капитан. Мир снова изменился, и на этот раз – благодаря вам. Мистер Джонсон...
– Ему в самом деле непросто понять, Дирмак, – перебила «Русалка». – Он ведь не жил в нашем времени.
– Да, да, верно, – закивал «Профессор», и все трое переглянулись с видом несколько смущенным.
– За вторжение в частную жизнь «At present» готова выплатить вам солидную компенсацию разово и ежемесячно перечислять долю от прибыли, в обмен на отказ от претензий, – сказал мистер Сона. – Решение за вами, но, по правде, это очень щедрое предложение. Деньги вам потребуются, хотя бы на обновление и обслуживание бионики.
– К черту деньги! Раз непросто понять – объясните еще раз, получше, что тут к чему, – раздраженно сказал Иванов, недовольный как их странными переглядками, так и своей несообразительностью. – Я внимательно слушаю.
– Еще недавно мы жили в очень пресном мире, капитан Иванов, – со вкрадчивой интонацией терпеливой учительницы сказала «Русалка». – В нем главенствовала Ее Величество Практичность: согласно ее диктату, время было допустимо тратить только на то, что приносит пользу или доставляет немедленное, понятное и одобренное медициной удовольствие. Прочее отметалось. Очень удобно! Не для людей, но для государств и корпораций. Массовая культура деградировала до примитивных 5d-шоу с обязательным юмором и сексом – для разрядки утомленных работой зрителей. Дольше всего продержалась музыка – но и она сдавала позиции: недавно во всем мире насчитывалось только четыре консерватории. А последняя художественная галерея закрылась для посетителей еще четверть века назад, библиохранилища – и того раньше... Никто больше не писал и не читал книг. Конечно, это произошло не сразу. Сначала, на радость снобам, искусство вновь, как на заре становления, стало элитарным – но не продержалось и столетия; корпоративные верха быстро разочаровались в идее вкладываться в что-то столь непрактичное. Без популярного искусства, без самодеятельности и всего того, к чему в академических кругах испокон веков относились с высокомерным пренебрежением – вся культура оказалась на грани исчезновения. При проявлении склонности к спонтанному творчеству в возрасте старше двенадцати лет подросткам рекомендована психотерапия. Можете такое представить?
Иванов покачал головой.
– И тут появились вы. С вашими рисунками, дневником и старинной видеотекой, – сказала «Русалка». – Ваше упорство и последовательность отлично соответствовали корпоративным ценностям, но то, чему вы посвящали свое время... Зрители не понимали. Удивлялись. Самые любопытные попробовали повторить – и некоторым понравилось; сначала это было просто экстравагантной модой, но вскоре стало чем-то большим. Начали открываться кружки по интересам, любительские художественные студии... Когда включения со звездолета попытались запретить под предлогом опасности для психологического здоровья граждан, было уже поздно: запрет продержался три дня, а потом под давлением общественности «At present» вновь допустили в эфир. Вы вернули миру творчество.
– Вот как, – сказал Иванов, решительно не зная, что сказать еще. – И это хорошо?
– А вы как думаете? – «Русалка» улыбнулась. – Миру – творчество, а себе – свободу. И чего вы хотите теперь, капитан Иванов?
– Пока не знаю, – сказал он чистую правду. – На Земле остались океаны?
– В этом ваши с Джеймсом вкусы совпадают, – сказал «Профессор». – Мы достигнем побережья, самое большее, через четверть часа.
– Мистер Джонсон посчитал встречу в офисе слишком формальной: он примет вас на личной вилле, – вклинился мистер Сона. – Она расположена на живописном острове; вам обязательно понравится.
– Красивое место, – согласилась «Русалка» и замолчала, задумчиво глядя сквозь прозрачную дверь на каменистые равнины, изредка пересекаемые перелесками.
Иванов последовал ее примеру.
Сохранившаяся природа Земли была прекрасна. Он пожалел, что чувствительности оптических сенсоров едва ли хватает на мельчайшие оттенки; что ему никогда не почувствовать кожей дуновения ветра, не уловить запаха иначе, чем цепочкой формул.
«Надо же, – удивился он, заметив, что ощущение нереальности происходящего отступило. – Неужели надо почувствовать себя в чем-то ущербным, чтобы ясно ощутить ценность жизни?»
Перспектива обновления бионики казалась довольно заманчивой.
Иванов ни на миг не отворачивался, и все же пропустил мгновение, когда на горизонте появилась сине-серая полоса. Она ширилась, изгибалась – и через пять минут аэрокар уже летел над океаном. Автопилот по команде мистера Соны начал снижение, чтобы пассажиры могли лучше разглядеть наваливающиеся друг на друга волны с белоснежными барашками. Погода стояла ясная: вода в лучах вечернего солнца отливала лазурью.
– Не разочарованы? – с непонятным волнением спросила «Русалка».
– Океан есть океан, – сказал Иванов. – Удивительный, тысячеликий, на Земле или на Ниве Прайм... Колыбель жизни. А сейчас в нем осталось что-нибудь живое?
– Воды загрязнены радиоактивными отходами, но флора и фауна адаптировались, – сказала она. – Жизнь упряма – вам ли не знать? Она всегда находит лазейку.
***
Аэрокар приземлился на пустой посадочной площадке. С высоты Иванов разглядел на острове, среди скал и зелени, один-единственный дом – правда, внушительного размера.
– Добро пожаловать на остров Джонсона, капитан Володимир, – торжественно сказал мистер Сона. – Чувствуйте себя, как дома.
– Я вырос в жилой ячейке фабричного комплекса и привык к местам потеснее, – хмыкнул Иванов, спрыгивая на площадку. Шершавое покрытие едва заметно спружинило под ногами. От изобилия пустого пространства и насыщенного газами воздуха чувства приходили в смятение, которое обычный человек назвал бы головокружением.
Аэрокар встречали четверо служащих в строгих пиджаках. Голографические значки корпорации на лацканах переливались оранжевым и голубым.
– Добро пожаловать, капитан! – Старший, массивный мужчина со свернутым чуть набок носом и набитыми костяшками, протянул Иванову руку. – Мистер Джонсон желает безотлагательно встретиться с вами лично. Могу я вас проводить?
Иванов кивнул, подумав про себя, что вряд ли тут имело значение его согласие.
Прежние провожатые остались у аэрокара, а новые были немногословны, так что Иванов молча шагал следом за ними по каменистым парковым дорожкам, разглядывая хорошо знакомые кипарисы, неизвестные растения с мясистыми листьями и садовые скульптуры, изображавшие животных или юношей и девушек в античных тогах. Их нельзя было назвать безвкусными, но и восхищения Иванов не чувствовал. Эта архаичная роскошь немного раздражала.
Дом мистера Джонсона, с колоннами на крыльце и огромными окнами, снаружи напоминал дворец, под стать парку. Однако внутри не было никаких излишеств вроде мрамора или ковров. В отделке преобладали пластик и металл; все выглядело предельно функционально.
Вместительный лифт бесшумно поднялся на последний, пятый этаж, где провожатые остановились перед широкими раздвижными дверьми.
– Мистер Джонсон ожидает, – сказал старший, приложив магнитную карточку к сканеру на замке. – Проходите.
Иванов вошел в светлую, выдержанную в пастелевых тонах комнату.
Двери бесшумно закрылись за спиной.
В комнате оказалось на градус теплее, чем в остальном доме, и стоял постоянный гул в пятнадцать децибел от работающих механизмов. В ней не было мебели – только панорамное окно с видом на океан.
– Капитан, – раздался резкий, с электронными нотками голос. – Добро пожаловать домой.
Иванов обернулся. В первый миг ему показалось, что громоздкая машина, выехавшая из ниши напротив окна, движется сама по себе и сама же разговаривает; но затем он разглядел в полупрозрачной капсуле тщедушное старческое тело, утыканное трубками и буквально оплетенное проводами. Когда мистер Джеймс Джонсон говорил, его губы не шевелились: двигались только пальцы на левой руке, управлявшие речевым синтезатором.
– Какого это – вновь оказаться на свободе? – раздалось из динамиков.
– Я не считал себя пленником, – сказал Иванов. – Иначе сошел бы с ума еще в первый год. Но я рад... рад снова видеть и воспринимать что-то, кроме закоулков памяти.
– Раньше люди жили намного меньше, чем сейчас. – Машина жизнеобеспечения с телом старика подъехала ближе, – Поэтому я никогда не знал прадеда. Но пока родители зарабатывали гроши на фабрике, меня растила бабка, его дочь; она любила отца. Говорила, он был железный – изнутри и снаружи. А единственное, о чем он жалел в жизни – это ты. Но теперь ты здесь. Он был бы рад, что ты выбрался. И я тоже рад.
Иванов взглянул в испещренное морщинами лицо. Под истончившейся кожей синели сосуды, скулы выпирали, как у мумии – но во ввалившихся карих глазах блестел ум и огромная воля к жизни.
– Зачем? – спросил Иванов.
– Зачем что?
– Зачем вы меня вытащили? – Иванов отвернулся к окну, помолчал, глядя на океан. – Я благодарен вам, вне зависимости от ваших резонов. Однако это стоило чертову прорву денег, и я ни за что не поверю, что вы так потратились из почтения к предкам.
– Доверчивость – привычка дураков. – Из динамиков машины раздался смешок. – Ты прав. Моя цель эгоистична: вернуть свободу себе. Освободить тебя – лишь средство; мне нужно было показать миру, что копи-мэн с бионическим телом – такой же человек; что бионика не сделала его злым роботом. Это кратчайший путь к снятию запрета на киборгизацию. Есть и другие – но до реализации благородных замыслов партии Прогресса я прежде не надеялся дожить... Вы, копи-мэны - технически бессмертны: если вовремя обновлять механизмы, ты сможешь прожить неизмеримо долго, даже не погружаясь в длительный стазис... Может ли бессмертный вспомнить трепет человека перед приближением небытия?
Иванов кивнул.
– Сама судьба послала мне тебя! Конечно, я не мог не рискнуть. На следующем заседании разрешенный процент киборгизации повысят до сорока; но это не предел. Вскоре я надеюсь добиться полной отмены.
Пальцы мистера Джонсона двигались, управляя речью, но едва ли он мог поднять руку, чтобы хотя бы коснуться стекла своей спасительной тюрьмы. Тем более желанной была для него свобода.
– Ваш план... заслуживает уважения, – сказал Иванов. – Теперь, когда я здесь – какая роль мне в нем отведена? Музейного экспоната, который машет толпе под надзором надсмотрщиков?
– Надсмотрщиков?! – Динамик вновь выплюнул смешок. – А ты фантазер! Дирмак Сона – торговый агент «At present»: он будет представлять твои интересы, планировать график, знакомить с нашим временем и тому подобное. Профессор Мюррей Кауфман – доктор медицины и лучший биотехник на этой половине земного шара. Он создал мою машину, а теперь займется переносом твоего когнитивного модуля в более совершенную оболочку. Прототип того, что разрабатывает для меня... Ты ведь не против вновь ощутить вкус и прикосновение морского бриза?
– А женщина? – спросил Иванов.
– Маргарита – моя внучка. Ее участие в твоей судьбе – полностью ее желание: Она занимается древними искусствами. И с завтрашнего дня – она твой учитель рисования. Нынешние рисунки подходят для ветерана космофлота, коротающего вечность взаперти, но не для кумира человечества... Уж прости.
Иванов развел руками, признавая очевидное.
– Выступления перед толпой и в парламенте пойдут на пользу твоему кошельку и моему плану, так что их предстоит много, – продолжил мистер Джонсон. – Если не возражаешь. Я не имею права принуждать тебя. Ты – гражданин Земли, капитан Владимир Иванов. Ты свободен. Можешь идти, куда захочешь, делать, что пожелаешь. Зарядная камера для твоего тела есть на первом этаже.
– Могу делать, что пожелаю? – глупо переспросил Иванов, борясь со вновь накатившим ощущением нереальности. Слишком долго он боролся за жизнь и свободу, и слишком легко ее получил.
– Да, и можешь начать прямо сейчас, – равнодушно откликнулся мистер Джонсон. – Осмотреться и подумать. Работать начнем завтра.
Купол машины помутнел, скрывая тело старика; она плавно отъехала назад в нишу. Двери позади Иванова открылись, красноречиво предлагая удалиться: разговор был окончен.
***
Иванов вышел, остановился, с удивлением озираясь: снаружи его никто не поджидал и не собирался никуда сопровождать. Старик действительно решил предоставить его самому себе. Приглушенный свет потолочных ламп едва рассеивал темноту.
Секундная радость окрасилась растерянностью: он был свободен – и совершенно не представлял, что делать, куда себя девать. В этом мире у него не было цели, не было никакой точки отсчета, кроме мистера Джонсона с его хитроумными планами, и людей, приставленных к нему с одобрения мистера Джонсона...
Никого, кроме них – и океана вокруг; мир за океаном оставался загадкой.
Престарелый мистер Джонсон желал блага себе самому и другим бедолагам, оказавшимся в схожем положении: это казалось понятным и естественным. Но к чему могла привести технологическая вседозволенность и снятие всех запретов? К лучшей жизни – или к злоупотреблениям мнемомашиной, к неминуемым трагедиям человеческих копий, к утопическому бессмертию с неизбежным ограничением рождаемости? Это зависело не от него и не от Джеймса Джонсона, а от всех людей, от общества, как единого целого.
«Для начала попробую сотрудничать, – подумал Иванов. – А дальше будет видно».
Магнитный ключ, чтобы открывать двери и вызывать лифт, ему вручили еще на подходе к дому – но сейчас не хотелось даже на считанные секунды вновь оказываться в железной коробке.
Сенсор уловил слабое движение воздуха, ветерок. Иванов пошел ему навстречу.
Он повернул за угол, поднялся по лестнице и увидел разлившийся по полу и стенам рыжий свет: широкий коридор выводил на террасу с видом на океан.
Солнце совсем низко висело над серо-синей водой. Терраса не пустовала: переодевшаяся в золотое платье «Русалка» с именем давно умершей пра-прабабки и «Профессор», в самом деле оказавшийся профессором, пили прозрачную жидкость из высоких бокалов.
Иванов медленно пошел вперед.
Маргарита Джонсон и Мюррей Кауфман за разговором и шумом прибоя не слышали его шагов, а он, ступая по рыжим всполохам на полу, вдруг понял, что взаправду хочет находиться здесь – в этом месте, рядом с этими людьми. Видеть наяву, как солнце тонет в волнах, как исчезает граница между водой и небом; ждать завтрашнего дня, который не будет в точности похож на предыдущий, как закат не похож даже сам на себя.
Вечность впереди и бездна внутри, две великих пустоты пожирали одна другую, возвращая человеку возможность быть здесь и сейчас.
– Капитан! – Профессор заметил его. – Мы как раз думали, не пора ли идти вас искать: не можете же вы пропустить свой первый закат на Земле, после стольких лет в космосе?
– Спасибо, – искренне сказал Иванов, становясь рядом.
– Океан – колыбель жизни. – Маргарита Джонсон внимательно посмотрела на него. – Но, зародившись в океане, однажды жизнь выбралась на берег... Вы понимаете, Владимир?
– Кто знает? – Иванов крепко сжал перила. Тысячи картин прошлых трагедий и пока не случившихся будущих катастроф за мгновение пронеслись перед его внутренним взором, вспыхнули и погасли, уступив место рассеянному закатному свету. – «Поживем – увидим»: так говорили в мое время.
– Поживем-увидим. – Маргарита улыбнулась.
Волны разбивались о скалы, а на глубине плыли, пересекая солнечную дорожку, серебристые косяки рыб: из вчера в сегодня, из сегодня в завтра – и не было конца их бесконечному движению...