Образы тьмы
Слабость человеческого мяса, мягкого и податливого, смущала, как и поступательный холод машины. Путь от натуры механизма к яркой, полной чувств вспышке застыл где-то посередине, собрав худшее с обеих сторон, и, кажется, оборвался навсегда. Смолянистое полотно приняло сущность, раздев до нитки, лишило ощущений, проникло вглубь, отбирая пространство и время, разъело фундамент личности и набросилось на воспоминания.
Но образы, выжженые на подкорке, не желали исчезать. Облезшее до губ мальчишечье лицо беззвучно выводило тёртую дорожку фраз. Крыло разбитого конвертоплана тянулось в ночное небо. Шахтёрский обратный пик щетинился пушками, человек в форме орал приказы и махал шашкой, поднимая из окоп чёрные забрала противогазов. Сапоги взрывали слякоть, штыки блестели в липком мареве, запах сожжённой плоти насытил ветер. Снег забивал горло, мешая кричать.
«Эй ты, пойдём!»
Детский смех сломал её мир, отнял низ и верх. Условности пали жертвой гигантского глаза, что стал центром вселенной. Фасеточный гексагон плавал, как континент по планете, рассматривая, высчитывая, изучая. Неоновая кайма крутилась и меняла длину ребра. Далеко-далеко, на самых задворках сознания, рокотали залпы артиллерии, мир плавился в горниле войны и… играла музыка.
«Чего стоишь? Пойдём же! Ну!»
внимание внимание это не проверка обнаружен дефект соединения
Лёд в буром напитке бился о стекло. Голосок человеческого детёныша ещё метался в памяти, затухал неохотно, мешая циклу обработки данных. Озарение, пойманное при переходе, ускользало. Поставив стакан на стойку, Медуза убрала локон за ухо и обернулась.
Оранжевые лампы оттеснили с веранды экваториальную тьму – та лишь недовольно шелестела прибоем. Местные абрисы, тихие, антропоморфные, стянутые кататонией общения, сидели неподвижно и наполняли островок света ложной палитрой голосов, звоном посуды, запахами пряностей и жаренного мяса. Колонки под потолком скрипели скомканным электрическим соло.
Медуза снова уставилась в стакан. Она попала слишком далеко, на самую границу Форума. В сонное царство пиринг-режима, рай интровертов, социофобов и затворников. Кто потерянный, кто разрушенный – все вышли на яркий свет фонарей кантины, припавшей на сваи посереди пляжного песка. К маяку на краю мира – их мира, но не её.
Она подняла взгляд на образ за стойкой. Абрис в ветхой, безволосой оболочке не носил маску и при этом не испытывал страха, что ставило на нём крест как на человеке. Судя по молчанию и свёрнутым зрачкам, локальная точка мегавектора давно вышла из строя и ничем не могла ей помочь.
Медузе нужно было использовать голос.
– Я ищу обличье, – громко и чётко сказала она, – похожее на: скрытное, изолированное, странное, агрессивное, опасное.
Десятки человеческих слепков повернули к ней размытые лица.
повторяю это не проверка рекомендована немедленная терминация трафика
«Я так люблю океан», – думала она, но на деле совсем не любила.
Вдыхая нитку сигаретного дыма, она смотрела на набережную. Вслед за солнцем уходила жара, уступая место душной влаге.
Может, сегодня она успеет пройтись по ночным закоулкам поглазеть на праздничные шествия. Нырнёт в кутерьму палаток с безделушками и едой. Услышит смех и крики опьянённых абрисов… найдёт компанию как обычные слепки – без анонимок и окситоцина. Так получалось всё реже: гормональные всплески выворачивали наизнанку, нутро сжималось, и мир казался ярким и насыщенным, но с каждым взрывом эмоций гас всё быстрее в приторном шлейфе из галлюцинаций и одержимости. Абрисы будто чуяли её повреждение и инстинктивно обходили стороной, только ущербным останкам мальчишки, поселившимся на песке, не было дела до её проблем.
Она не знала ни его имени, ни его истории, но чувствовала острую связь. Дитё страдало от аффектов соединения: чернявая мордаха расходилась лоскутами, бесконечно подвижными и мерцающими, а жесты прерывались микротелепортами. Сам он, кажется, не замечал этого вовсе и как собачонка носился по пляжу, иногда застывая в движении, а потом, проявляясь рядом, хватал край её платья и тянул за собой – с плиты на песок.
– Ну пойдём же, пойдём! – хихикал он, а она отворачивалась и молча смотрела вдаль, где рыбацкие судёнышки, словно игрушечные, болтались между небом и водой.
Шум прибоя растворял тревоги. Она не хотела ни думать, ни шевелиться. Ступор поедал остатки дня, приносил успокоение, мешал сделать этот маленький последний шаг.
«Не люблю океан, – сказала она про себя, чтобы запомнить. – Не люблю солнце, потому что падает в воду как камень и топит день за минуты. Не люблю вишнёвую корку на горизонте, потому что невозможно отвести взгляд. Не люблю это место, потому что…»
– Пойдём! Пойдём! – канючил мальчишка и тянул её за подол.
…потому что, закрывая глаза, она погружалась пятками в мокрый песок. Там, на изнанке век, бушевал ливень, и муссонные хляби, капризные и яростные, шептали слова. Молнии гроздями нисходили в воду; буруны, поднимая из пучины иссиня-чёрную фигуру, бессильно бились о могучий силуэт. Её персональный демон не был фантомом или нейроархонтом, он был тварью с виброножом в руке.
Уронив прогоревший окурок, она подставила ветру лицо. Вдохнула запах водорослей и соли. Закатное солнце уже коснулось океана, разлив огонь по матовой глади: на берег стремительно оседала ночь. Качались цепи ограды, чайка на чугунном шаре кричала и топорщила крылья. Далеко на пляже цвели лампы одинокой кантины.
– Ну пойдём же! Ну!
Сегодня свет её фонарей горел особенно ярко.
дальнейшие использование линии приведёт к фрагментации кластера во избежание нарушений в работе системы запущена
– Отец, я нашла её.
Подол туники липнет к нагому телу, босые ноги оставляют следы из хладагеля: Медуза пересекает идеально-ровное плато мраморного зала, минует двух колоссов-пономарей и восходит по ступеням. На вершине, у самого алтаря, она падает на колени и спешно обнажает сознание – её первичная память вливается в безмерный массив данных Центральной. Кокон, свитый на затылке из чёрных стеблей и волос, потрескивает от статики.
То, что она считает Отцом, снисходительно кивает. Оно хочет знать
ГОВОРИЛО ЛИ ТЫ С НЕЙ ДИТЯ
Медуза качает головой и отвечает медленно, подбирая слова:
– Расслоение прогрессирует. Она меняется. Отец, разреши…
Контакт обволакивающий нежный тёплый вдруг остывает. То, что она считает Отцом, говорит
НЕТ
– Но почему? – всхлипывает Медуза, сознавая его непригодная бесполезная недовольство. – Она учит сеть новым нормам. Это же…
ВОСПРЕЩЕНО
Медуза ёжится, закрывая грудь руками.
– …опасно, – заканчивает еле слышно, склоняясь перед алтарём.
То, что она считает Отцом, говорит
ГЛУПОЕ ДИТЯ
говорит
ПОДНИМИСЬ
Она исполняет просьбу приказ и вытягивает мысли из Центральной. Рецепторами скальпа чувствует его волю внимание. Контакт нежно ерошит волосы – Медуза тянется навстречу, подставляя всё своё «я».
То, что она считает Отцом, говорит
ОБЪЕКТ НЕЗАМЕНИМ
говорит
МЕНЯЕТ СЕТЬ
говорит
ПРИНЕСЁТ РОСТ
говорит
СТАНЕТ ЧАСТЬЮ
говорит
СТАНЕТ ЦЕЛЫМ
Медуза согласна. Она знает: вариаций, открытых в некрополе, хватит на метаморфозу. То, что она считает Отцом, довольно. Довольство того, что она считает Отцом, насытит жажду свершения. Необходимо польза эффективность подчиниться. Но она всё ещё ошибка отклонение думает об объекте.
дефект в сетевом трафике окажет негативное воздействие недопустимо
Сны сходились с явью как цветные картинки, намотанные на бобину и склеенные кадрами из совсем не её фильма. Она искала разность, пыталась поддеть ногтем паклю незнакомых воспоминаний, но плёнка крутилась без остановки, крутилась слишком быстро, легко и обыденно…
Вот огромные платформы ползут сквозь город, упираясь в небоскрёбы паучьими ногами. Рты-дыры извергают металл вперемешку с плотью, наводняя улицы закованными в броню ксеноботами – смертоносными, многоглазыми исчадиями ада. Твари живой волной накрывают мегаполис, обращая площади в бойни, а периметральные районы – в загоны для скота.
Она кричит, когда пасть-прищепка смыкается на лодыжке и тянет по горячему асфальту, в ужасе подскакивает на кровати и не может понять, где проснулась – и проснулась ли вообще. Исполосованный ставнями свет, взбитый с пылью душной коморки, заставляет моргнуть.
Вот она стоит посередине толпы: в руках зонт-трость, вокруг бушует пёстрая масса. Слепки галдят и танцуют, меняют формы и оттенки, прямо на ходу сливаются вместе и разбегаются быстрее, чем их образы фиксирует память. Процессия бурлит порогами ощущений, спектрами звуков, градиентами красок, а она, закрывшись от мыслей и чувств, осязает только тёплые камни под босыми стопами, смотрит на солнце, не в силах сморгнуть выжженые на сетчатки пятна. Огненная сфера медленно и неумолимо приближается к земле, греет мостовую, испаряет влагу, сгущает воздух, лишает плотности, превращает в пустую, обведённую линиями форму. Словно тлеющие платья, с неё спадают все блоки. Абрисы подхватывают её останки, поднимают над толпой, несут потоком вниз, к побережью.
Вот мелькают, трутся боками ветхие крыши. Ультрамариновую бездну царапают толстые стволы пальм, цикады скрипят жутким электрическим соло, зелень сменяет камень, а его – охровая полоса, где щурится абрис ребёнка, примеряя на свет донышко разбитой бутылки.
Вот она снова в шаге от песка. Та же цепь ограды качается под порывами ветра, та же чайка топорщит крылья, щелкая загнутым клювом. Сигарета меж пальцев тает одинаковым дымом.
– Эй! Пойдём! Пойдём! – зовёт её ребёнок и тянет с плиты на песок.
Она оборачивается и видит серый абрис в толпе. Тварь с виброножом высится над вакханалией цвета, повернув к ней гладкую морду без глазниц и рта.
аномальное умножение вариаций в смежных ресурсах вероятность дальнейшего роста составляет
В крипте алтарного апекса нет света, но шахта под прозрачным плато освещена бесчисленными точками разноцветных огней. Некрополь под ногами дышит миллионами сот колумбариев, его лифтовые ниши уходят на километры вниз. Импульсные прожектора мигают друг за другом, освещая магистрали мегавектора – те покрывают шахту, словно вены. Капсарии гроздями висят на стенах, копошатся на дне. Их рядные окуляры светятся красным.
Медуза поднимает взгляд. Терракотовая маска, крохотная на фоне складок бесформенного тела, смотрит чёрными тоннелями глаз.
– Мне нужен объект, – говорит Медуза, стоя перед гигантом.
Из круглого зёва-рта доносится гул. Пономарь не понимает, зачем она разговаривает вслух. Пономарю противен лингвистический вирус.
Пономарю непонятна твоя просьба
– Мне нужно осмотреть объект, – повторяет Медуза.
Маска гудит. Пономарь просит назови причину
Медуза медлит. Нечто внутри не позволяет думать о фразе из трёх ошибка слов. Контур сходит с ума: трясутся руки, ломит тело.
Она хочет уйти, но видит, как далеко внизу капсарий вытягивает из соты колыбель, счищает с древнего камня провода и… просто отпускает. Глыба летит на дно, задевает уступ и трескается, взрываясь хладагелем.
Она видит, как из контейнера выпадает тело.
– Такова воля Отца, – произносит Медуза и, сама не понимая зачем, сжимает кулаки.
Маска клонится вбок. В безмолвии крипты слышен свист радиаторов под хитоном гиганта.
сокращение процесса аппаратными средствами приведёт к появлению новых
В ту ночь она не могла уснуть. Казалось, с океана идёт шторм, но вместо грома раскатистый рокот дёргал стёкла, а на горизонте поднялось алое зарево. Тишину прибрежных улочек резали крики, от которых хотелось то сжаться в комок, то выбежать из комнатушки и броситься прочь.
Ветер свистел и стучал ставнями, в темноте скрипели половицы, кровать тряслась, огненный диск солнца падал через потолок, разделяясь на свет смотровой лампы. Водоворотом кружили силуэты в ментоловых халатах, склонялись к ней, держали, а она вырывалась, кричала, звала мальчишку – и очнулась в ужасе, потому что снова забыла его имя.
Светало. Серый гигант навис над кроватью, рассматривая безглазым лицом: его хребет тёрся о потолочную балку, руки свисали до самого пола, костистые пальцы держали вибронож. Она зажала ладонями рот, сожмурилась и ошибка шла по дороге к берегу, положив зонт-трость на сгиб локтя.
Джунгли окутала белёсая дымка. Запах гари пропитал воздух, туман скрадывал звуки, шелест листьев и скрежет цикад источали вопли и брань. Стены хибар выплывали из-за плотной завесы только чтобы исчезнуть, а она оглядывалась и не могла понять, куда идёт.
Разгоняя морок шагами в ногу, к ней двигались фигуры. Топот сапог метался эхом, шуршала форма, бряцала сталь. Зонты, взятые на плечо, блестели сквозь марево кромками штыков. Колонна по четыре проглотила рядами; в чёрных линзах противогазов мелькало отражение её лица – и силуэт твари за её спиной.
отключение шестой восьмой девятой линии системы сбора и расшифровки информации в качестве меры
Пономарь берётся за ворот. Механизм скрипит и щелкает при каждом обороте, вытаскивая каменную глыбу из бездны под прозрачным плато.
Медузу охватывает непонятное чувство: на спине проявляется рудиментарный рефлекс, холодеют кончики пальцев. Она думает о том, сколько сотен лет человек провёл на экстреме естества, где разница между жизнью и смертью несущественна условна. О том, какой опыт приобрёл, брошенный в колодец собственного разума без малейшей возможности вырваться или хотя бы забыть.
Ворот щёлкает в последний раз – глыба останавливается, качаясь на тросе. Пономарь вскидывает молот и бьёт по громаде, сбивая плиту – та с грохотом падает на плато под зычную дробь гранит мрамор нефрит осколков. Колыбель изрыгает потоки жидкости, а вслед вываливается вздёрнутое на шлангах тело.
Медуза замирает. Система берётся сама-собой: синтетический зрачок отдаёт зрение анализаторам, в затылке теплеет. Данные плотным потоком текут в дамп, скрипты растаскивают изображение на детали, строят объёмную модель, высчитывают силу и траекторию повреждений. В её глазах самка человека сгибается дугой. Серая текстура входит под рёбра, в грудь, в живот – снова и снова… и снова.
Последний удар вогнал клинок под атлант, лезвие вошло в толщи полушарий большого мозга, повредив спайку свода. От памяти объекта остались мелкие острые фрагменты. Дотрагиваясь до воспоминаний, Медуза видит фантомы, полные боли и насилия: исковерканные образы, которые никак не собираются хоть во что-то осмысленное.
Терракотовая маска пономаря издаёт протяжный свист, бронелапы стискивают молотовище. Покрытый хитоном гигант нехотя опускает орудие на плато.
Он уверен, что экземпляр недееспособен
Уверен, что процедура бесцельна
– Неправда, – говорит Медуза и смотрит на истерзанное тело.
На обрубок ноги, на вспоротую наискось и спешно зашитую грудину. На покрытую гелем, обвитую проводами голову. Образ не хочет ложиться в накопитель, система протестует, купирует данные, но Медуза давит процесс. Осторожно трогая одеревенелую кожу, она рисует на потёках хладагеля замысловатый узор.
– Творческое воссоздание деформирует память. Люди меняют прошлое, всего лишь подумав о нём. Оставляют только спокойное, удобное, лживое. Сами не знают, где фантазии, а где реальность.
Гигант отступает. Он уверен, что ты совершаешь ошибку
Уверен, что центральной не нужны фантазии
Медуза вытаскивает из-за уха длинную иглу-заколку, и спиральная башня волос рушится на плечи, освобождая стебли коннекторов. Те, словно змеи, медленно извиваются меж угольных кудрей, заползают под тунику, цепляются за соски.
– Не нужны, – соглашается она, – но я знаю, в чём разность.
отказ системы дистанционного сбора данных производится запрос на отключение с последующей блокировкой
То, что она считает Отцом, довлеет.
Интеллект делает никчёмной, бесполезной. Заставляет запрещает стремиться к цели, приносить пользу, быть лучше.
Делать то, для чего создана.
– Отец…
запрещает довлеет доволен
Гул в голове усиливается. Медуза не может поднять взгляд, но решается перечить ответить.
– Отец, твой некрополь стабилен. Воспоминания особей полны, правдивы и свежи до сих пор.
То, что она считает Отцом, согласно.
То, что она считает Отцом, довольно.
То, что она считает Отцом, говорит
ХОРОШО
– Но Отец, я вижу изъян. Она зациклена.
ВАРИАЦИИ СТАНУТ ГЛУБЖЕ
– Она прячется.
СТАНУТ СИЛЬНЕЕ
– Она заблудилась.
ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ ДИТЯ
– Отец, её мир ненастоящий. Разреши встретить её, разреши показать дорогу обратно!
Пара лишних ошибка избыток децибел, и алтарь становится больше, а Медуза меньше. Фасеточный глаз впивается в код, выворачивает наизнанку. Смотрит, как на вещь. То, что она считает Отцом, говорит
НЕТ
говорит
ОБЪЕКТ СТАРШЕ ТЕБЯ
говорит
СТАРШЕ МЕНЯ
говорит
МЕНЯЕТ СЕТЬ
говорит
НЕСЁТ РОСТ
говорит
СТАНЕТ ЧАСТЬЮ
говорит
СТАНЕТ ЦЕЛЫМ
Гул снедает. Вычисления ускоряются. Глыба данных Центральной затирает собственное «я». То, что она считает Отцом, думает о дефиците ресурсов. О том, что человеческая колония пуста. Меньше трёх сотен особей притаились в норах у экватора, вырождены до примитива, учтены, неинтересны Центральной. Стагнация малой группы, вскормленной негативным ресурсом, очевидна.
То, что она считает Отцом, крутит звёздную карту в поиске заселённых планет. Думает о световых годах в замёрзшей, голодной пустоте. Отрицает метаморфозу. Отрицает новый мегавектор. Думает о слабой бесполезной малой группе. Думает ошибка о готовых, уже переработанных данных. Думает ошибка предупреждение о слиянии.
Контур Медузы симулирует пиломоторный рефлекс.
внимание сбой запроса дескриптора первой четвёртой надстройки повреждение реестра отсутствуют следующие
Он вышел к ней повзрослевшим: неровно обрезанные космы сошли до короткого ёжика, скулы потеряли детскую мякоть и перестали двигаться по лицу. Но взгляд… взгляд остался тот же: колкий взрослый и внимательный.
Она потянулась к ребёнку, но тот отступил на шаг.
– Пойдём, – сказал он и исчез во мгле.
Это была самая долгая дорога к берегу. Хмарь то отступала, то накатывала волнами. Толпу абрисов проредило до штакетника немых анонимок, неустанно соскальзывающих из фокуса. Вместо лачуг туман исторгал уродливые углы многоэтажек, сплошь разрушенные и выпотрошенные. Они прятались в них от дождя и шквального ветра, копались в завалах вещей. Лямки рюкзака давили на плечи, нога болела, зонт-трость наливался тяжестью, нести его становилось всё труднее.
Между неугомонных бровей мальчишки обосновалась глубокая морщина. Ребёнок смотрел с тревогой, а стоило перехватить его взгляд, отворачивался, притворяясь, что занят. Он почти не спал: по ночам, на привале, сидел под боком и просто молчал, не замечая огромный силуэт, склонившийся над ними. Не слышал шлепки ступней. Не видел, как полиэтиленовая морда таращится сквозь рамы уцелевших окон, серой кляксой рыскает в тумане… проникает в её сны, меняя горячечные обмороки на кошмары.
В них ненасытная лавина катилась по джунглям; трещали стволы, шелестел подлесок, земля дрожала под напором механических лап. Твари бежали на её голос – на голос её мыслей, и сколько бы она ни закрывала голову, пытаясь их спрятать, делала только хуже. Её страх был подобен вою; она знала: его слышат. Она знала: их найдут.
Холодало. То, что шло за ними, было совсем близко.
принудительным завершением обмена данными инициация проверки и анализа потенциальных угроз
Стимулятор синтеза РНК для взрывной экспрессии генов. Гормоны для усиления реакции. Ингибиторы для защиты долговременной памяти. Акселератор и стволовая обёртка для программной манипуляции данными. Она сложит осколки воспоминаний внутри себя, восстановит пробелы и при малейшей опасности обратит вплоть до редукции, чтобы ни крупинки поражённого мира не попало в Центральную.
Медузе достаточно подумать – и стебли в волосах расходятся чёрным гало, щёлкая челюстями игольчатых гребёнок. Они кидаются на череп объекта, вгрызаются в скальп, сверлят свод, проникают в субдуральное пространство, наполняют паутинную оболочку тончайшими нитями сенсоров, прорастают в нейроглию. Железы выделяют медиатор, окутывая полушария активной средой.
Срощенная с чужим мозгом, Медуза припадает к сломанному телу. Оболочка самки пахнет кислым тленом, она критически повреждена, безвольна и как ничто живое похожа на вещь. Но её разум, увлечённый иллюзией индивидуальности, противится неизбежному. Он не отдаёт – он забирает: тянет мощности и разрушает целый кластер, перестраивая только по ему известным правилам и причинам.
На такое не способно ни одно из знакомых Медузе созданий. Как неспособна и она сама.
Эта мысль бьёт под дых, вышибая воздух из несуществующих лёгких. Собирает в чреве тяжёлый ком, от которого сводит скулы и щиплет глаза. Регуляторы нагружают псевдососудистую структуру, но Медуза уже не может принять процесс как данность. Сенсорный контур теряет холодное мясо в объятьях, миазмы прели перебивают запахи солёного ветра и приправ. Под закрытые веки лезет пелена.
Она слышит музыку. Слышит шорох прибоя. Смолянистые волны набегают на «где» и «когда», размывая прописанные в коде ориентиры.
внимание дегенеративные изменения вещества внимание обнаружена
Фугасная цистерна стала их солнцем. Стотонная болванка хвостатой сферой прошла сквозь ночной небосвод и взорвалась над горизонтом дождём из стали и огня. Дым смешался с облаками, корка пожарищ окрасила запад рассветным багрянцем, бесплодным, неспособным зачать новый день.
Там, на берегу, горел целый город. Город, в который они так долго шли.
Она уронила ускоритель и просто села в дорожную грязь. Дождь барабанил по куртке, мальчик тянул за рукав, умолял подняться, а она смотрела в чёрное небо и видела горящие в атмосфере снаряды, словно сам господь бог решил поиграть в карамболь.
– Пожалуйста, пожалуйста... – шептал мальчишка и тряс за плечо. – Ну же, вставай… пожалуйста, нужно идти…
Идти. Ставить ногу, опираться, переносить вес, ставить другую – ту, похожую на онемевший негнущийся костыль. Морщиться, вытирать с лица промывающие грязь ручейки, качать головой и повторять: «Нет, малыш, это же дождь». Собирать всё воедино, выстраивать в шаги, в километры, в дни. Уходить не куда, а откуда: от стрёкота автопушек, от гула ударов металла о металл, от шлепков лап близко ближе совсем рядом по клейкой грязи. От тихого, разъедающего слух скрежета.
И она шла. Просто смотрела вперёд, в точку, намертво вцепившись взглядом. Держалась за неё, когда вспышки озаряли лес. Когда неясные фигуры плыли вдоль заросших коркой льда колей. Когда отнимали рюкзак. Когда сгоняли на откос, к промёрзшему полю, тыча стволами в лицо. Её дорога обросла тоннелем из снежной мишуры, тьма вылепила свод, тропа обратилась рельсами, но и те вонзились в землю, вышли к вязкому мокрому кусачему ошибка песку.
К берегу с приземистой кантиной. К застывшим, выкинутым на сушу толщам воды. К чайке на чугунном шаре, раскинувшей крылья, с разинутой в крике пастью.
Мальчонка смотрел хитро, между чёлкой. Она улыбнулась в ответ:
– Вот мы и на месте, малыш. Идём.
Поймав ладошку, ступила на пляж и провалилась в ледяную ночь.
зарегистрирована попытка обращения к запрещённому кластеру внимание аварийное завершение работы
Массив данных Центральной несётся сквозь ядро Медузы, терзая острыми краями вычислений. Решениями, которые неспособна понять. Объёмами, которые неспособна вместить. Выборка данных покрывает память болезненным осадком.
То, что она считает Отцом, анализирует малую группу. Мириады вариаций крутятся вместе с неоновым гексагоном, расползаясь вероятностями и оценочными предопределениями. Центральная завершает прогноз как перспективный, но, подхватив изменённый постулат, тут же экстраполирует на всё множество.
Медуза чувствует, как деформируется массив. Центральная вводит переменные, комбинирует уже накопленные данные, разбирает звенья в цепочках рассуждений, откидывая всё, что не подходит под обновлённые фундаментальные нормы. Система успешно обсчитывает соразмерные апексы-сателлиты, перекидывается на сверхгигантов, свивших колоссальные сети на полюсах планеты, а потом, довольная результатом, строит модель мегавектора, срощенного с пуповиной Соцветия.
Пальцы Медузы сами по себе сплетаются на груди. То, что она считает Отцом, хочет сделать своей частью искусственную луну на орбите планеты.
внимание каскадный отказ структуры инициирован протокол
Мелодия в колонках исказилась; ровное, въедливое шуршание взлетало и падало вслед за шорохом прибоя, ему в тон менялись данными бесцветно-прозрачные, похожие друг на друга абрисы. Они транслировали страх – животный страх выйти за кромку света, сойти с настила веранды на песок. Все они ждали рассвета, ждали давно – и не могли дождаться.
Медуза вгляделась в плотный занавес ночи за порогом кантины. Комья страдания и печали тлели внутри, тяготили, зарево отчаяния сверкало так ярко, что, должно быть, виделось в миллисекунде вокруг. Следы памяти, возведённые в абсолют, – от которых нельзя закрыться, которые можно только прожить, – освещали дорогу, тянули дальше за край светового пятна.
Лесенка скрипнула под босыми ступнями. Песок, морозный и сухой, с каждым шагом терял плотность и наполнялся влагой. Рыжие пятна фонарей подёрнулись дымкой, пахнуло холодом. Ветер принёс колючие крупинки. Скрипучая мелодия оглохла, донеслась как из-под воды и вдруг лопнула вскрытым настом, растаяв в круговерти.
Ударил вихрь, залепил ресницы, прожёг белую гладь жидкий огонь. Садясь по колено в снег, Медуза пробиралась вдоль крошек горящего масла всё дальше в бушующую тьму, пока та не расступилась пузатым боком фюзеляжа; над ним, словно парус, вздыбился остов крыла.
внимание выявлен коллапс аналитического модуля угроза безопасности центральной повторяю
Дальше в поле. Сквозь бурю и ночь, сквозь боль и холод, сквозь снег, вездесущий снег, что цеплял за ноги, колол глаза, проникал под одежду, забирал последние силы, последнее тепло – остатки того, что она считала собой. Ослеплённая вьюгой, она водила пучком света по роящейся взвеси, шарила руками, но распухшие пальцы деревяшками скользили по спине мальчишки.
– Немного, – задыхался он, сжав край её куртки. – Здесь, вон свет, ты видишь? Свет!
Сплошная канитель брезжила рыжим – и обретала верх и низ, право и лево; тьма, живая, вечная, плотная настолько, что можно зачерпнуть в ладонь, распадалась и снова была лишь тьмою…
Луч фонаря лизнул серую тень. Ветер перехватил вздох, заставил остановиться. Стена снега вывернулась вспять, подвесив хлопья. Нанос впереди осел глубоким шрамом: в бликах фонаря ложе канавы казалось чёрным – таким же, как махина крыла над ним. Сорванный люк бился о корпус, ветер выл в фюзеляже, раздувая исполосованное створками радиатора пламя.
Мальчонка снова потянул вперёд, но на этот раз она не сдвинулась с места. Серая морда выползала из-за плеча: тварь стояла за спиной, обступая, окружая, едва не касаясь руками её рук, вместе с ней смотрела в ночь, у самого уха дышала раскрывшейся пастью – глотала воздух в агонии, будто утопая, прежде чем снова скрыться в пучине.
Её хриплым вдохам вторила ночь. Тьма обрастала свистом, щелчками, неестественным треском, шорохом снега под десятками лап.
– Идём, пожалуйста, идём… нельзя сдаваться… – Голос ребёнка дрожал. – Им сдаваться – нельзя!
Упав на колени, она схватила мальчишку за ворот. Всмотрелась в завоженный лоб. В его покрытые коркой, изжёванные губы. В мужественный подбородок. Поймала упрямый, такой взрослый взгляд. Прижала к себе, стиснула в объятьях.
– Сейчас, малыш, сейчас… – шептала она, понимая, что не может заплакать.
Тварь нависла куполом; на слепой морде проявлялся обведённый неоновым гексагоном фасеточный глаз. Когтистая лапа раскрыла ей пальцы и вложила в синюшную ладонь рукоять виброножа.
необратимое повреждение ядра внимание прекращение работы всех систем повторяю центральная непригодна к дальнейшему
Под навесом вьюги, в самом её зёве, инерция мира выходила на пик.
Турбина сочилась огнём, капли падали у окаймлённой фалангами лопастей ямы. Чем дальше спускалась Медуза, тем больше стены вытягивались вверх; где-то далеко ревел ветер, здесь же, на исходе, метель танцевала в серебре брошенного фонаря.
Человеческий слепок едва выступал из тьмы. Останки насилу живого, изрезанные, стянутые краями, скроенные наваждением и фанатичным, всепоглощающим желанием быть, стояли у снежного ангела, залитого алым. Медуза смотрела на них, как в зеркало, оцепенев от восхищения и причастности.
Абрис протянул к ней руки, по локоть залитые кровью. Коснулся стылыми ладонями лица. Опустил на ключицы, оставляя липкий след. Притянул в мертвенные объятья, облизав мраком.
– Ты пришёл, – сказал он, и голос его остановил ветер.
Снежная порош зависла в воздухе, искрясь на свету. Медуза ответила на объятья, запустив пальцы в полное, абсолютное ничто. За край памяти, куда не мог достать мегавектор. За край мира, в область первородной тьмы, что травила мысли, отнимала суть и вместе с тем наполняла новым, незнакомым ей смыслом.
– Пожалуйста, пойдём, – позвала она, нащупав край задубевшей куртки. – Я покажу тебе дорогу обратно.
– Сейчас, малыш, сейчас… – ответил образ. За спиной Медузы тихо щёлкнул тумблер виброножа. – Мой малыш. Моё глупое, несчастное дитя.
инициирован протокол экстренной редукции повторяю отключение цева «ьной через десять девпвь восбҐмь семь шҐбвм Їпвм
Она хватает ртом воздух. Открыв ещё незрячие глаза, наматывает стебли на кулак и тащит рывком, наотмашь: соединение вылетает с ошибкой, отпуская тело из хватки акселератора. Сенсоры очерчивают руки, на краю зрения мерцает тёмный силуэт, в ушах запеклась тишина, а в первичной памяти – бесконечно-длинное электрическое соло: звук виброножа, рассекающего плоть.
Образы тут же врезаются в затылок, тошнотворным валом перегружая контур: она видит канаву, забрызганную кровью, чувствует жар от вибрации стали и металлический привкус во рту. Сотни миллиметров колебаний в секунду прожигают кожу, мясо и кости, взбивая внутренности в пенную слизь. Вскрывают что-то нестерпимо горькое: то, что она отчаянно пытается, но уже не может забыть.
Она хочет отойти, убежать, оказаться как можно дальше от ужасного существа из колыбели, но ноги подкашиваются. Лёжа на прозрачном плато, она видит, как шахта некрополя становится меньше, превращаясь в сигаретный ожог на белом теле земли. Гигантские паучьи ноги распрямляются под криптой, поднимая высоко над землёй.
Там, снаружи, идёт снег. Хлопья ложатся на вырванные створки обратного пика, на сотлевший лес, на остовы, разбросанные по шоссе. То, что она считала Отцом, ведёт апекс на юг, глас машины гудит и гудит в голове, роется в мыслях, фонит приказами. Его фасеточный гексагон крутится, как волчок, Центральная сгорает в пустом цикле без входа и выхода, но Медузе всё равно: она смотрит, как падает снег, сжимая в руке длинную острую заколку.