Сладкий яд бессмертия

Кварк Евгеньевич ворвался, словно цунами. Он нетерпеливо отпихнул дверь, по его мнению, слишком медленно откатывавшуюся в стену. Глаза Кварка Евгеньевича сияли успехом.

--Ликуйте, Трифон Григорьевич, я его достал! С вас этот... как вы его называете, подскажите...

Человек, к которому обращался вбежавший – с виду глубокий старик с белой бородой, с запавшими, какими-то непроглядными глазами – поднял голову из кресла, где он сидел, и еле заметная улыбка пробежала по его губам.

--Магарыч, любезнейший Кварк Евгеньевич.

--Магарыч, магарыч, ма-га-рыч, Трифон Гри-горь-е-вич!-запел его собеседник на модный мотив, неожиданно рифмуя это странное архаичное слово с именем-отчеством старика.

Затем, изрядно понизив голос, он сказал уже по-деловому:

--Сегодня от без пяти три и до трех часов – но не позже! – вам надо связаться вот по этому номеру и сказать, что вы от Сатурна Гургеновича и интересуетесь местом программного оператора. Они скажут, чтобы вы присылали документы, а потом по вашему номеру тут же найдут ваш адрес и вышлют один биоаккумулятор. Только учтите: после трех часов дежурит не наш человек, а в четверть четвертого контейнер будет опечатан для отправки с завода. Необходимо позвонить именно тогда, когда я вам сказал.

--Благодарю вас, Кварк Евгеньевич,-сказал старик.-Я сейчас же переведу на ваш счет оставшуюся сумму, вы убедитесь в этом через несколько секунд.

Кварк Евгеньевич кивнул, подошел к столу и, потирая ручки (весь он был круглый, розовый, подвижный), спросил:

--Вы позволите?

Старик кивнул.

Кварк Евгеньевич взял со стола бутылку, с уважением посмотрел содержимое на свет («О! Сами настаивали?»), понюхал стоящий тут же стаканчик: чистый ли? – налил, выпил, покатал губами.

--М-да... Умеет, однако же, ваше поколение пить и есть. Секрет, думаю, для нас навсегда в нынешней суете утерянный.

Старик усмехнулся, но не повернул головы.

--Не волнуйтесь. Вами лично самые главные секреты отлично переняты.

--И слава богу, слава богу!-воскликнул Кварк Евгеньевич, падая в кресло возле старика.-Слава богу, которого нету! Слава фортуне!

--Так вот,-тут же продолжил он, видимо, горя желанием поведать всё, что произошло.-Заведующий циклом, как выяснилось, свой в доску человек у Сатурна Гургеновича. Представляете? За-ве-ду-ю-щий цик-лом! Завциклом – и вдруг брат жены племянника! Неслыханно здорово! С Сатурном Гургеновичем пришлсь, правда, повозиться. Фрукт оказался этакий... субтропический, с короткой памятью. Подумать только: сделал вид, что не помнит, как мы его вытащили за уши из дела о лунных приисках. Детский сад, а не серьезный человек! Можно сказать, из такого скандала выдернули: меж-пла-нет-но-го!-с видимым удовольствием произнес Кварк Евгеньевич последнее слово по слогам, словно пропечатывал его в воздухе перед собой заглавными буквами.

Он на секунду замолчал, его возбужденный взгляд зигзагом чертил потолок, а рука нащупала подвернувшуюся кнопку стевизора и механически нажала ее. Почти тут же явилась музыка и заструилась отовсюду; на экране поплыли пейзажи. Кварк Евгеньевич наклонил голову и некоторое время разглядывал пейзажи, но мысль его была занята другим, и потому он прервал молчание и снова заговорил:

--Конечно, Сатурна Гургеновича можно понять, такое дело... Это не просто партию каких-то массажных роботов налево пустить. Ведь всего пятьдесят тысяч пока отобраны для бессмертия! Пятьдесят тысяч избранных. Яйцеголовых. Гвардия. Элита! И слово-то какое придумали: «о-пэ-че» - особо полезные человечеству. Значит – им на блюдечке бессмертие, а я дожидайся очереди. Почему же они заслуживают прямо сейчас, а я не заслуживаю? Ну, почему, скажите, я ниже, почему мельче? Кто мои способности по-настоящему мерял? У меня, в конце концов, такой же комплекс мироощущения, как у них!

Кварк Евгеньевич ударил кулачком по подлокотнику кресла. Старик молчал, а Кварку Евгеньевичу хотелось, чтоб он поддержал его.

--Разве я не прав, Трифон Григорьевич?

Старик немного помедлил, но в конце концов кивнул.

Кварк Евгеньевич, вполне удовлетворенный, откинулся в кресле. Если бы он снова посмотрел в этот момент на старика, то, возможно, заметил, что в лице у того что-то изменилось: какой-то иной излом бровей, неясный блеск глаз, наклон головы, напоминающий накренившийся корабль. Но он не посомтрел, потому что его привлекло то, что плыло в этот миг в стевизоре. А там парила в небе строгая грань памятника, вставшего на том месте, где когда-то гремела древняя-древняя битва. Теперь сумасшедшие любители старины гремели ее очередной юбилей с какой-то громадной цифрой.

--Это когда было-то?-спросил неведомо кого Кварк Евгеньевич и сам себе ответил:-Чуть ли не в палеозой, а?

Камера стала показывать открытый на месте битвы новый музей, в стевизоре появились ржавые мечи, иконы, украшения, тисненные золотом телячьи и свиные переплеты книг. Возник голос диктора и послышались слова «четырнадцатый век», «кольчуга», «скань», «псалтырь»...

--Вот где россыпи!-вздохнул Кварк Евгеньевич.-На этих штуках такой бизнес можно сделать, ого-го! Оч-чень модные сейчас штучки. В прошлом году я чуть было не достал кое-что. У одного ловкача. Какую-то древнюю рухлядь. Развесил бы у себя на стенке – кра-со-та!..

Старик, казалось, не слушал эту тираду. Он на самом деле её не слушал. В ушах его, словно грозная музыка, ширясь, налетал из непроглядной глубины памяти содрогающий землю топот тысяч копыт. Вот он нахлынул, как волна. Навис над головой, рассыпаясь барабанной дробью по степи, и стало слышно, как среди гула трепещут испуганные фаготы и флейты лошадиных голосов. Сначала почти не слышный, из бешеной скачки вдруг взметнулся пронзительный визг и повис одной нескончаемой нотой: «И-и-и!..» - леденящий душу клич летящей в бой монгольско-татарской конницы. Старик знал, что услышит его, но все равно душа затрепетала и сердце тоскливо сжалось. Как тогда...

--...Представляете! А я как раз на следующий день должен был с ним встретиться!-услышал старик вновь голос Кварка Евгеньевича и очнулся.-Просто счастливый случай!-продолжал тот.-А то бы ковырял сейчас минералы где-нибудь в Антарктиде.

--Почему?-хрипло спросил старик.

--Почему в Антарктиде? Да вместе с этим ловкачом!-жизнерадостно пояснил Кварк Евгеньевич.-Я потом выяснил его лукавую судьбу. Укатали голубчика как раз в те прохладные края. Все эти старые железки, иконы-попоны ведь объявдены собственностью человечества, а с ей шутки плохи!

--Вот! Вот такую шашку он мне обещал!-воскликнул вдруг Кварк Евгеньевич и засмеялся.-Мне это напоминает слышанные в детстве сказки. Баба-Яга, Змей Горыныч, «по щучьему велению»... А вам, Трифон Григорьевич?

Старик качнул головой. Это вышло у него как бы нехотя. Но Кварк Евгеньевич был, судя по всему, человек нрава легкого и вполне удовлетворился таким, даже очень скромным, ответом.

...Этот визг и вой, оскаленные лица и оскаленные кривые сабли были пострашнее любого Змея Горыныча. Передовой полк, составленный из землепашцев и работных людей, в ужасе сомтрел на накатывающуюся лаву.

--Осподи, оборони,-пробасил рядом дюжий белозерец, перекрестился, поплевал на ладонь и перехватил ухватистее дубину.-Э-эх, копьецо бы...

Старик вздрогнул. Словно ожил вдруг и встал рядом бородатый белозерец – так явственно услышалось это протяжное, хриплое «э-эх», исполненное тоски почти не вооруженного человека перед стремительно налетающей ощетинившейся смертью.

--«Пешая русская великая рать аки древеса сломишася и аки сено посечено лежаху», говорит старинная летопись...-раздался голос.

Что это? Что это такое?.. Ах, да, это диктор начал рассказывать о битве.

--«Аки сено посечено лоежаху...»-еле слышно прошептал старик.

Пеший полк, стоявший в центре, принял ужасный удар. Острые сабли и копыта обрушились на него, словно град на рожь. Тот белозерец сразу упал. Старик вспомнил, как лошади кромсали его огромное тело. «Аки сено посечено...». Если бы рядом не было того овражка... Но он был. Старик помнил, как упал и пополз, извиваясь, в густой высокой траве. Быть может, он кричал. Теперь трудно вспомнить, кричал он, или нет. Трудно, потому что кричало, гремело, ревело все вокруг; потому что в этот миг он будто бы не существовал, не ощущал себя, а был только овражек, который битва обошла стороной. Овражек – вот был единственный надежный остров среди остального мира, вдруг ставшего таким зыбким и страшным. И когда он скатился, не ощущая жесткой корки рьнаженного откоса, на самый низ и притворился мертвым,то почувствовал, что понемногу возвращается в бытие из непроглядной страны, пустой и холодной...

--Трифон Григорьевич, Трифон Григорьевич!-заглянул вдруг старику в глаза Кварк Евгеньевич.

Старик посмотрел на него неостывшими от воспоминаний глазами.

--Вам нездоровится, Трифон Григорьевич?-спрашивал Кварк Евгеньевич.-Вы не выспались? Мне показалось – вы задремали...

--Я?.. Я... да, задремал,-сказал старик.-Извините...

Кварк Евгеньевич погрозил пальцем.

--Смотрите - не засните! А то пропустите время и сотанетесь на бобах! Хотите, я прямо сейчас без пяти три вызов закажу?

Старик сделал протестующий жест.

--Нет-нет. Я сам... оставьте!

--Как скажете. Хозяин – он, как известно, барин,-произнес Кварк Евгеньевич и заливисто засмеялся.-Я вам номерочек для памяти еще раз вот здесь наапишу (он быстро черканул и подал бумажку). Где-то я вас понимаю, Трифон Григорьевич, ощущение нужно продлевать. Приятно думать, что сидишь эдак перед стевизором, потягиваешь нечто и знаешь, что сейчас протянешь руку – и вот тебе, пожалуйста, эликсир, мечта и сенсация человечества! Божественно!

Кварк Евгеньевич поднял стакан, отпил упомянутого «нечто» сказал, словно отведал заветного эликсира:

--Бессмертие – это вещь!

Как легко он говорит о бессмертии, подумал старик. Он совершенно не понимает, что это такое. Все они даже не догадываются, что бессмертие – это холодный скользский страх, кровь и безумие, иссушающий душу ветер судьбы.

Этими мыслями старик снова разбудил память.

...В тот день он пролежал в овражке до тех пор, пока солнце не покатилось в багровый омут заката. Сначала яростный шум битвы наполнял все вокруг; содрогалась под щекой земля, и сердце все громче отсчитывало мгновения продолжающейся жизни. Потом пугающий шум отхлынул, сердце успокоилось. Лишь один раз оно тоскливо заныло, когда в овражек вдруг скатился вражеский воин, держа в поводу коренастого конька. Очевидно, монгол искал какую-нибудь лужу – напиться. Но лужи не было. Лишь неподвижно лежал урус с остриженными под горшок светлыми волосами. Возможно, бусурманин увидел бы, как дрогнуло зажмуренное веко, услышал, как гулко стучит в грудь сердце, но на счастье на гребне наверху вдруг завертелся другой, на горячем бешеном коньке, в железном шлеме и богатых доспехах с золоченым диском на груди. Он что-то яростно крикнул, монгол в овражке отчаянно завопил в ответ, мигом навалился на потную лошадиную шею и пятками и камчой погнал своего конька прочь...

Потом надолго наступила тишина, и только прижав ухо к земной плоти, можно было разгадать где-то вдали тяжелую дробь конных ратей. Потом затихла, заснула и земля. Только тогда он отважился выглянуть из своего убежища.

Он увидел страшную картину. Много позже, глядя на Серовский эскиз, онг лишь криво усмехнулся, так мало осталось в этом эскизу от побоища. Не было угрюмых вздохов ветра над полем, не бил в ноздри поднимающийся с нагретой девным солнцем земли тяжелый кровяной дух.

Вдруг вразнобой хрипло взвились где-то трубы, и сердце дрогнуло: свои были трубы. Это русское войско, вернувшись после преследования врага, пришло вновь на поле и «стало на костях», сзывая уцелевших ратников. Слезы набежали на глаза, оттаяло сердце. Он рванулся на их зов, но вдруг вспомнил про овражек и споткнулся, рухнул, ослеп. Трясущимися руками он оторвал лоскут рубахи, рванул с хрустом ворот. Руки тряслись еще сильнее, и он, наверное, даже зарыдал, когда чужой, уже запекшейся кровью метил себе одежду, волосы, лоб. Шатаясь уже по-настоящему, он побрел на трубы и, когда увидел своих в кольчугах, рубахах, луковичных шлемах – живых! – когда закричал им рущимся голосом, тогда он впервые понял, что бессмертен...

Кварк Евгеньевич со щелчком поставил стакан и, пока его пухлый язык облизывал губы, ухитрился произнести:

--Ну... пора мне...

Он вскочил с кресла.

--Откланиваюсь, Трифон Григорьевич, почтительно откланиваюсь, как говорят в каком-то спектакле... Ах, ну да, кажется, в «Гамлете». На днях мне как раз достали билет на премьеру в театр... этот... о котором сейчас все так и шуршат. Достали по личной записке. И что же? Ничего особенного, скажу я вам.

Кварк Евгеньевич комично поклонился и непонятно было, то ли передразнивал виденного на днях актера, то ли хотел позабавить старика.

--Лучу, лечу!.. До свидания, отдыхайте, Трифон Григорьевич.

Он направился к двери и уже с порога еще раз крикнул:

--Так не забудьте: около трех часов и не позже!..

Дверь, закрываясь, наехала на его слова, и голос исчез вместе с Кварком Евгеньевичем.

Старик остался один.

Во всяком случае всякий, кто заглянул бы со стороны в эту просторную комнату, подумал бы подобное. Но по тому, как тяжелые прикрытые веки вздрагивали и по лицу словно пробегали волны, можно было догадаться, что сам старик считал иначе.

Да, огромный мир воспоминаний нахлынул на него. Всё, что дремало столько лет, уйдя в омут времен, вдруг всколыхнулось. Сколько памяти!

...Он не сразу осознал, что такое быть бессмертным, даже тогда, когда остался молодым и крепким в то время, как его ровесников точили время и болезни. Сначала ему было иногда не по себе. Но потом он привык, что все вокруг умирают, а он остается почти таким же. Пожалуй, лишь когда пришлось хоронить седых стариков, вместе с которыми бегал когда-то на гумне за девками, он осознал, что случилось тогда, на поле битвы. Чтобы скрыться от пересудов, от испуганных и ненавидящих глаз, он покинул деревню и бродил по всей Руси. Сколько всего было! Ох, сколько всего... И опять были войны. Много войн. Шли на ливонцев, наседали шведы и поляки, налетали крымские татары... Но он уже знал, что делать. Бессмертие командовало им.

В 1552 году царь Иван Васильевич, тогда еще молодой, упрямый, порывистый, но уже с грозой в очах, брал Казань. Рыли подкоп под башней и Ногайскими воротами, подводили заряд. Пожечь запал третьего минного горна послали двоих. Огрызок свечки, который им дали, опасаясь, что долгий огонь затухнет без воздуха, был слишком мал и поджигатели могли не успеть выбраться на карачках из подкопа – это он понял сразу. По счастью, Савелий, напарник, был парень простоватый, коломенский увалень. Когда, наконец, пролезли в узкую душную камору, заполненную бочонками с порохом, и стали ладить запальные фитили, сердце стало сбиваться: пока ползли, он насчитал саженей девяносто тесной, осыпающейся норы. Однако, посмотрев на усердного Савелия, ползающего среди перепоясанных обручами трехпудовых дубовых смертей с зелием, почувствовал, что на душе стало поспокойней.

--Запаливай!-скомандовал он сдавленно, передавая напарнику свечной огрызок.

От низко надвинувшегося потолка, от внутреннего волнения пот тек обильный, как дождь, смывая земельную пыль.

--Двигай, брат!

Старик вздрогнул от видения: впервые со дна времен вновь взглянули на него длагодарные глаза Савелия и, словно нояву, прозвучал его голос:

--Что, ж, брат, первым меня пускаешь? Спаси тя Христос!

Тот так и не узнал, простая душа, не понял, не догадался.

В ту душную подземную минуту он, подождав, пока Савельевы лапти исчезнут в пропасти лаза, затушил свечу и бросился следом, подталкивая напарника:

--Давай, брат, поспешай!

Они поспешили. Запал, пожалуй, не успел бы догореть, подумал он, тайно сколупывая с пальцев воск, приставший, когда заминал пальцем слабый огонек.

Не успели отряхнуть порты, как подскочил начальник отряда посошных людей – рытчиков минных ходов – больно схватил за плечо:

--Как, робята, сполнили?

--Сполнили...

Присели в яме, ожидая взрыва. Савелий перекрестился.

В яме было знобко, кости ел туман – как-никак октябрь. В тумане блином всходило солнце.

Скоро стало ясно, что взрыва не будет. Посошный тряс встрепанной бородой:

--Вы што, робята!..

От царского шатра прибежал, раздувая ноздри, пузатый воевода. Задыхаясь в тесной кольчужной рубашке, посулил всем с ходу плаху и топор.

--Кто зажигал?..

--Да вот, Савелий...-сказал тот, когоо Савелий называл братом.

Так велело бессмертие.

Было не до выяснений. Царь ждал, ждало войско, ждала Русская земля.

Савелий, перекрестившись, нырнул обратно в дыру.

Он часто крестился, этот Савелий, но знамения не помогли ему. Когда рвануло, вспучилось под башней, он еще не появился из проклятой тартарары. Потом нашли его у самого выхода, всего изломанного воздухом, и к вечеру он умер...

Старик не заметил, как вздохнул, и очнулся только когда губы сами прошептали:

--Эх, Савелий...

Впрочем, он и тогда, под Казанью, несколько дней поначалу вспоминал убиенного и даже неясно томился ночами под яркими приволжскими степными звездами. Но скоро успокоился. Савелий был чистая душа, он не знал, что такое бассмертие. А это значит, его всё равно должен был настичь рыскающий меч судьбы. Если не в подкопе, то в другой час. Непременно настичь! Так что ж казниться?

Потом уже было некогда вспоминать. Налетели, закружили, отлетели поляки, смута, семибоярщина.

Старик широко открыл глаза и нетерпеливо шевельнул бровями; рука его судорожно поднялась, словно отгоняя невидимые налетающий тени. Незваные, забытые, они являлись из непонятных глубин, из-под спуда черных, недвижных вод весности. Менялись годы, одежды, города, дули другие ветра, но всегда что-то угрожало его бессмертию. Но всегда получалось вывернуться, уцелеть. Вот и сейчас судьба послала Кварка Евгеньевича со щупальцами связей.

Как тогда – послала масло.

Это было невообразимое – полпуда масла в блокадном Ленинграде зимой сорок второго, когда столярный клей был роскошью. Он шел по улице... нет! – старик остро вспомнил – не шел, а еле брел, экономя силы, ведь постепенно он все-таки старел. Вдруг – короткий снарядный вой, красно-белый огонь, клубящийся спрут взрыва. И тут же из расползающейся гари – грузовик, безумно рванувшийся вбок, вздыбивший сугроб и с железным вслипом вплющившийся мотором в стену.

«А все-таки я пошел посмотреть – что с шофером»,-подумал старик.

Наверное, это было так, он дейсвительно пошел посмотреть, что с шофером: может быть, того просто ослепило или оглушило, но, подойдя на несколько шагов он уже видел только оторванную доску кузова, а за ней – прорванный серый картон коробки и давно забытый тусклый блеск.

Масло...

Меньше полпуда он смог унести на шатающихся от голода ногах. Но это были почти полпуда счастья! Он глотал кусочки, и они таяли во рту, будто кусочки самой жизни. Он пил жизнь. Чужую?.. Наверное. Но бессмертие продолжалось – это было главное. Он уже не мог отступить. Он привык к бессмертию, он полюбил его.

«Аки сено посечено...» На экране уже показывали совсем другое, но слова пришли и остались рядом. Они догоняли его сквозь вечность.

Экранные отблески двигались в остановившихся глазах старика, отблески памяти и отблески мира.

Старик вдруг тихо, бешено засмеялся. Одна мысль – впервые – пришла ему на ум: что весь этот огромный, прекрасный и непростой мир создали люди, которые прошли рядом с ним, которые страдали, харкали кровью и уходили в ничто. И еще: что весь этот мир благодарен таким, как белозерец. И как Савелий. Но он мой! – хрипло крикнул, а может, только подумал он. Ему вдруг представился червь, уползающий в жирную плоть земли.

Он понял, что он этот мир не любил и по-настоящему не знал его.

Экран грохотал музыкой; неведомые конструкции рвались в небо; пылала и билась плазма; склонялись микроскопы над загадкой жизни и смерти. И – ходили, говорили, смеялись, мучались люди. Старик не понимал, отчего завистливая горечь вдруг вскипела в сердце. Ведь никто из них никогда не смотрел, как он, с вершины вечности. Никто!

--Никто!-закричал старик.

Сжатый кулак его мелькнул, упал, беззвучно ударил по плюшевой обивке.

А те, на экране, всё говорили о чем-то своем – кажется, о гидропонной капусте, как будто это было важнее всего! – и снова рвалось что-то ввысь, мелькало, вертелось, спорило и побеждало.

Тогда рука старика разжалась, и смятая бумажка с драгоценным номером выкатилась из нее на ковер. Старик жадно посмотрел на нее, но уже знал, что не наклонится следом. Не сможет повелеть себе наклониться. Новое, неведомое неслышно поднялось над ним и придавило, как пальцем придавливают муху. Старик вздохнул и прикрыл глаза.

И словно из бездонной глубины услышал, как старомодные часы на стене захрипели, готовясь пробить три раза.

 

КОНЕЦ